История Жанны
Шрифт:
– Это не болезнь, девочка моя, это ненависть. Если бы я мог прожить жизнь заново, я все сделал бы так же. Но в сердце моем не было бы ненависти, только жалость и боль за мою истерзанную родину. Не повторяй моей ошибки.
Я понимала, что ему осталась совсем немного, и только молила Бога, чтобы Он не оставлял его и не усугублял его мучений.
Боли становились все сильнее, лекарство уже почти не помогало.
Вечером 29-го маркиз ненадолго пришел в себя и слабым голосом позвал меня. Я вскочила с кресла и чуть не упала – от усталости и слабости кружилась голова, меня
– Жанна, где моя шпага?
Я принесла шпагу и хотела положить ее ему на постель, но он остановил меня.
– Помнишь ли ты ее?
Еще бы я не помнила! Это была та самая шпага, которую король Генрих IV вручил пра-пра-не-знаю-какому-прадеду крестного. Я восхищалась ею с детства и, признаться, втайне мечтала – нет, не о ней именно! Но о такой же.
– Достань ее. Хочу взглянуть на нее еще раз.
Я молча повиновалась и с трепетом вынула из ножен древнее оружие. В слабом свете огня из камина рубин светился, как капля крови. Клинок был все так же упруг и опасен, скрывая за парадным блеском силу и мощь.
Как будто в первый раз, я разглядывала это сокровище. В отличие от современных шпаг этой можно было и колоть, и рубить. Она была тяжелее их и значительно длиннее. Гарда с поперечной перекладиной, украшенная роскошной чеканкой, надежно закрывала кисть со всех сторон. Рукоять лежала в ладони, как влитая, и заканчивалась противовесом, украшенным круглым рубином размером с перепелиное яйцо.
Отличная испанская работа!
– Я тебе рассказывал, откуда она у моего предка? После варфоломеевской резни, когда протестанты по всей стране скрывались от преследований, он, хоть и был католиком, помог Генриху Наваррскому – укрыл его на ночь в своем замке и предоставил деньги, лошадей и оружие, в том числе одну из своих шпаг. Когда Генрих стал королем, он вспомнил об этом. Ту шпагу не вернул, но вручил вот эту.
Крестный помолчал, переводя дыхание.
– Она твоя.
Мне показалось, я ослышалась.
– Что?!
– Теперь она твоя. Мне больше нечего тебе оставить. Возьми ее.
– Но, крестный, я не могу! Это семейная реликвия, и она должна остаться в вашей семье, перейти к кому-то из родственников…
– Не спорь. Я так хочу. Сейчас ты – моя семья. Я хотел бы передать ее твоему отцу, но увы…
Я замолкла.
Внезапно гримаса боли исказила его лицо. Я тут же бросилась за лекарством, забыв о шпаге.
Когда боль чуть-чуть утихла, он закрыл глаза. Я хотела встать с постели, но крестный не отпустил мою руку.
– Не уходи. Побудь рядом.
Прикорнув на краешке кровати и не выпуская его руку из своей, я незаметно для себя провалилась в глубокий сон.
Очнулась я внезапно, словно кто подбросил меня, и поняла, что рука, которую я все еще держу, совсем ледяная.
Утром 30-го января 1793 года Арман Шарль Тюффэн маркиз де Ла Руэри умер.
Его похоронили в тот же день в лесу неподалеку от Гийомарэ.
Когда все было кончено, я вернулась в замок. В голове вертелась одна-единственная мысль: «Вот и все. Вот и все. Вот и все».
В своей комнате я раздвинула портьеры. Небо было затянуто
Голова кружилась, и я присела на постель. Руки так сильно сжимали серебряный крест (единственное, что осталось от папы), что костяшки пальцев побелели.
Внезапно абсолютно ясно я осознала, что осталась совершенно одна, что все произошедшее со мной за последнее время – не страшный сон, а жуткая реальность, что я действительно потеряла отца, лишилась дома, а сегодня похоронила крестного. Ужас одиночества накрыл меня с головой. Взгляд упал на шпагу, лежавшую на покрывале, и внезапно меня словно прорвало. Как будто подняли невидимую заслонку, и наружу хлынуло все то, что так долго копилось внутри и никак не находило выхода.
Я плакала так, как не плакала ни разу в жизни. Когда совсем не осталось сил, и я не могла даже всхлипывать, я просто лежала на постели, а слезы продолжали течь сами по себе.
В дверь уже дважды стучали. Потом кто-то вошел в комнату, постоял рядом со мной и тихо вышел.
Слез накопилось много. Я проплакала остаток дня и всю ночь. Только под утро мне удалось, наконец, забыться.
У меня больше не оставалось ни сил, ни мужества.
Уже рассвело, когда снова раздался стук, и в дверях показалась голова Гастона.
Моим единственным желанием было пролежать вот так же остаток жизни, и чтоб меня не трогали. Не тут-то было. Виконту доложили, что в нескольких лье отсюда большой отряд синих прочесывает лес.
Меньше, чем через час, тем же составом, что и пять дней назад, мы выехали из Гийомарэ.
Я снова сидела в седле. Шпага маркиза при каждом шаге билась о мою ногу. Я передвинула ее поудобнее и засмотрелась на рубин. Красный, как кровь.
В голове не было ни одной мысли. На душе – только тяжесть, апатия и полное равнодушие ко всему, что еще может со мной произойти. Я понятия не имела, куда мы едем и как долго будем ехать. Мне было все равно.
Моя маленькая лошадка, отдохнувшая и отъевшаяся за эти дни, бодро бежала вперед, следуя за лошадью виконта. Тибо держался слева и изредка бросал на меня опасливые взгляды. Сзади ехал Гастон. Замыкала кавалькаду все та же троица молодцов устрашающей наружности.
Мы ехали весь день и всю ночь, останавливаясь несколько раз на кратковременный отдых. Подозреваю, что, если бы не мое присутствие, отдых был бы еще непродолжительнее, а, может, его и вовсе не было бы.
Мне казалось, что мы ехали через лес напролом, не разбирая дороги. Во всяком случае, в неясном свете наступающего утра я никакой дороги не различала.
Внезапно Шатоден остановился, и я чуть не уткнулась ему в спину. Все замерли и некоторое время стояли, не шевелясь и не произнося ни слова. Виконт как будто прислушивался к чему-то. Наконец, убедившись, что все в порядке, он подал знак Тибо. Тот приложил руки ко рту и крикнул, подражая какой-то птице.