Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
— Меня позвал хозяин! Меня хочет видеть хозяин! — вскрикивал Танотто между шлепками.
— Хозяин? Где? Когда? — удивленно спросила Бартола.
— Он сейчас позвал меня с балкона, — ответил ей Танотто, пылая гневом не столько от боли, сколько от несправедливости.
— Хорошо: пойдем наверх, я узнаю, — сказала мать, ведя его за собой.
Танотто вошел; он тер заплаканные глаза. Барон вместе с сыном вышел навстречу им в переднюю.
— Почему ты плачешь, Танотто?
— Я прибила его, бедняжку, — ответила Бартола. — Я не знала, что ваша милость
— Бедный Танотто, — сказал барон, наклоняясь, чтобы погладить густые, очень черные курчавые волосы, совершенно такие же, как у него самого. — Ну, ну, довольно… Поиграйте немного вместе по-хорошему, а?
Оба мальчика посмотрели друг на друга и улыбнулись; потом Танотто, еще с опущенной головой и заплаканными глазами, сунул руку в карман, вытащил оттуда несколько раковин, собранных на холме, и, всхлипнув, — это был последний отзвук недавнего плача, — протянул их барчуку:
— Хочешь, если они тебе не повредят?
Бартола засмеялась, но сейчас же сделала ему выговор:
— Как ты говоришь, невежа? Надо говорить «хотите». Разве ты не знаешь, что обращаешься к синьорино?
— Не мешай им говорить на ты между собой, — сказал ей барон. — Они же дети.
Но Бартола, несмотря на разрешение барона, не хотела позволить этого и несколько минут спустя снова сделала замечание Танотто, который спросил у синьорино:
— Как тебя зовут?
Барон предложил в первый раз вывести сына на воздух и разрешить ему немного пройтись по аллее. Бартола была счастлива, что ей поручили снести его на руках вниз по лестнице.
— Да в нем и веса-то нет! Чистое перышко!.. — ласково говорила она, как рабыня целуя его в плечо.
— Ну вот, — сказал барон мальчикам у подножия лестницы. — Возьмитесь за руки и погуляйте тихонько под деревьями. Вот так…
Танотто и синьорино пошли, держась за руки, неловко, как все дети, встретившиеся в первый раз. Танотто, который был младше примерно на два года, казался значительно старше; он вел и поддерживал Танино. Пройдя немного, он взял левой рукой руку мальчика, а правой обнял его за спину, чтобы помочь ему идти. Когда они немного отошли и не было опасности, что их услышат, Танотто снова спросил:
— Как тебя зовут?
— Танино, как деда, — ответил тот.
— И как меня, — смеясь сказал Танотто. — Я тоже Танино, как дед, это мне управляющий сказал. Но меня зовут Танотто, потому что я толстый и мама не хочет, чтобы говорили, что меня зовут, как дедушку!
— Почему? — задумчиво спросил Танино.
— Потому что я не знал своего дедушку, — серьезно ответил Танотто.
— И я тоже, — повторил Танино и, в свою очередь, рассмеялся. — И я тоже не знал своего дедушку.
Они удивленно посмотрели друг на друга и вместе рассмеялись над этим замечательным открытием, точно это был совершенно неожиданный, а главное — подходящий случай, чтобы долго и очень весело смеяться.
Роза
I
В
Синьора Лючетта Неспи, вдова Лоффреди, хоть и устала, хоть ей и надоело долгое путешествие в грязном вагоне второго класса, по правде сказать совсем не стремилась поскорей приехать в Пеолу.
Она думала, думала…
Она понимала, что поезд ее увозит прочь, но душой была все еще в далеком, оставленном в Генуе доме, в пустых комнатах, где уже не было красивой, почти новой мебели, проданной за бесценок. Без мебели эти комнаты должны были бы казаться больше, а они показались ей совсем маленькими. Какое предательство!
Во время прощального посещения, после того как мебель вывезли, ей так хотелось увидеть эти комнаты большими, очень большими и красивыми, чтобы потом, когда-нибудь, в ожидающей ее нищете, иметь право сказать с гордостью:
— О, в моем доме в Генуе…
Конечно, она все равно будет так говорить, но в глубине души у нее осталось печальное воспоминание об этих жалких опустевших комнатах.
Думала она также о добрых подружках, с которыми так и не поехала проститься, потому что и они ее предали, хотя делали вид, что стремятся помочь ей при отъезде. О да, они помогали, приводя к ней в дом многих честных покупателей, заранее расписывая им возможность купить за пять лир то, что стоило двадцать или тридцать. Думая об этом, синьора Лючетта то жмурила, то широко раскрывала красивые блестящие глаза и вздыхала, время от времени привычным легким, изящным жестом поднимая руку и касаясь указательным пальцем дерзко вздернутого носика.
Она действительно, очень устала. Ей хотелось бы уснуть.
Бедные ее сиротки, милые крошки, они-то уснули: один, старший, прикрытый пальтишком, растянулся на скамейке; младший прикорнул подле нее, свернувшись калачиком, положив белокурую головку ей на колени.
Кто знает, может быть и ей удалось бы заснуть, если бы она могла опереться на что-нибудь локтем или головой, не разбудив малыша, для которого ее ноги служили подушкой.
Сиденье напротив еще сохраняло отпечаток ее ног, и ей было так удобно опираться на него, пока место, именно это место — а ведь было столько вагонов! — не занял человек лет тридцати пяти, бородатый, смуглый, но со светлыми, зеленоватыми глазами, большими, внимательными и грустными.
Синьора Лючетта сразу почувствовала страшную досаду. Светлый взгляд этих больших глаз — бог знает почему — вызывал в ней смутное ощущение, что теперь, куда бы она ни направилась, мир останется для нее навсегда чужим и далеким, очень далеким и незнакомым, и что она затеряется в нем, напрасно умоляя о помощи, хотя на нее будет устремлено множество взглядов, чуть затуманенных печалью, но, по существу, равнодушных, как и этот.
Чтобы не видеть этих глаз, она уже давно повернулась к окошку, хотя за ним ничего нельзя было разглядеть.