Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Достаточно было бы и меньшего, потому что синьора Лючетта уже трепетала и кипела. Как мешали ей локоны, которые падали на лоб, как только она наклонялась, чтобы следить за покрытой точками бумажной лентой, выходившей из тикающей машинки на столе конторы. Она встряхивала головой и чуть не подпрыгивала, точно ее неожиданно укололи. На щеках внезапно вспыхивал румянец, дыхание прерывалось, и все кончалось неожиданным усталым смешком. О, она и плакала, да, да, иногда плакала, сама не зная почему. Внезапная странная путаница в голове, какое-то недомогание, странная судорога, которая змеей проскальзывала по всему телу, вызывали горячие, жгучие слезы. Она не могла удержать их, задыхалась от досады, а потом сразу же из-за пустяка вдруг
Чтобы ни о чем не думать, чтобы не улетать мысленно за каждым смешным или соблазнительным видением, чтобы не чувствовать себя охваченной какими-то невероятными предчувствиями, единственно разумным было вникать в служебные дела, собраться с мыслями, обеими руками взять и удерживать внимание, чтобы там, внутри, все шло по правилам, в совершенном порядке. И помнить, помнить всегда, что в это время дома, на руках глупой и грубой старухи, оставлены двое бедных сирот-малышей. Какая горькая мысль! Одна, своим трудом, жертвуя собой для детей, она должна поднимать их, конечно по-нищенски; кочевать вместе с ними сегодня здесь, завтра там… А потом, когда они вырастут, когда, быть может, ценой ее самопожертвования, их жизнь устроится, они даже не придадут значения всем ее страданиям. Нет, довольно, довольно! Они еще такие крошки… Зачем думать обо всех этих гадких вещах? Тогда она уже будет старой. Так или иначе, но ее время пройдет; а когда время проходит и человек стареет, то привыкает даже грустные переживания вспоминать с удовольствием.
Кто так говорил? Это она так говорила? Но не потому, что в ее душе внезапно возникали такие печальные размышления. Синьор Сильваньи, секретарь муниципалитета, которого она встретила в вагоне, заходил на телеграф каждое утро, когда шел на службу, а иногда на закате, когда выходил из ратуши. Он на минутку задерживался у входа или у окошечка, говорил о посторонних, даже забавных вещах, например смеялся вместе с нею по поводу охоты на собак, по поводу защиты этих собак всеми некрасивыми женщинами городка. Но в глазах этого человека, в больших светлых глазах, внимательных и грустных, которые долго виделись ей после того, как он уходил, синьора Лючетта читала отражение своих печальных дум. Он каждый раз вызывал в ней, бог знает почему, тревожную мысль о детях, даже если и не спрашивал о них, даже если не упоминал о них ни одним случайным словом.
У нее опять перехватывало дыхание, и она снова повторяла себе, что ее малютки еще такие крошки… а, значит, не стоит… Зачем приходить в уныние? Она не должна и не хочет. Ну, ну, мужайся! Ты пока еще молода… так молода… а, значит…
— Что вы говорите, синьор? Ну да: сосчитайте слова телеграммы и добавьте еще два сольдо. Хотите печатную квитанцию? Нет? Ах, просто чтобы знать… Понятно! До свиданья, синьор… Не за что, помилуйте!
Сколько их приходило на телеграф и задавало глупейшие вопросы. Как же не смеяться? Действительно, очень смешны были синьоры из Пеолы. А делегация юношей, членов местного клуба, вместе с их милым пожилым президентом: они пришли на телеграф как-то утром, чтобы пригласить ее на знаменитый бал, о котором еще в поезде говорил ей синьор Сильваньи. Какое зрелище! У всех были безумные глаза, и казалось, что они хотели ее съесть; но одновременно эти глаза выражали странное удивление, что вблизи так ясно видно, какой у нее носик, и ротик, и глаза, и лоб, если говорить только о лице! Самые дерзкие смущались больше всех. Никто не знал, как начать.
— Окажите нам честь… Это наш обычай, синьора… Раз в год маленький soir'ee dansante [143] . Но без всяких претензий, помилуйте!.. Семейный праздник… Ну да, позвольте сказать… Это — наш обычай, синьора… Ну, что вы говорите! Достаточно, чтобы вы захотели оказать нам честь…
Они все судорожно изгибались, потирали руки, смотрели друг другу в рот, как только кто-нибудь начинал говорить, а
143
Вечер с танцами (франц.).
— Это наш обычай, синьора…
Синьора Лючетта смутилась, хотя ее душил смех; она сильно покраснела от этих настойчивых приглашений, выражавшихся больше жадными взглядами, чем заплетавшимся языком, и сначала пыталась уклониться: она еще в трауре, все это знают… и потом двое детей… она могла побыть с детьми только по вечерам… ведь она не видит их по целым дням… они привыкли, чтобы она их укладывала спать… и потом у нее столько забот…
— Ну что вы! На один вечер… Вы можете прийти даже после того, как уложите их в постель… И разве нет прислуги?..
У одного из юношей в пылу уговоров вырвалось даже:
— В трауре? Какие глупости!
Он получил толчок локтем в бок и замолчал.
В конце концов синьора Лючетта обещала, что придет или, вернее, что сделает все, чтобы прийти: ко потом, когда все ушли, она долго смотрела на золотое колечко, которое блестело на белой ручке, лежавшей на черном платье; Лоффреди надел ей его на палец в день свадьбы. У нее была тогда тоненькая ручка, как у девочки. Теперь ее пальцы немного потолстели, и кольцо жало. Оно стало таким узким, что она уже не могла снять его.
III
В спальне ветхой меблированной квартирки синьора Лючетта убеждала себя не идти; она укачивала на коленях — аа… а… — своего белокурого ангелочка, одетого в черное, — аа… а, аа… а — своего младшего, милого-милого, который каждый вечер соглашался засыпать только у нее на руках.
Другой, старший, раздетый старой молчаливой служанкой, сам по-хорошему лег в постельку и… ну да? Да, да, вот чудесно! Уже уснул.
Как можно легче прикасаясь к ребенку, синьора Лючетта начала раздевать младшего, уже заснувшего у нее на коленях. Тихонько, тихонько ботиночки — один, другой; тихонько, тихонько чулочки — раз… и два; теперь штанишки вместе с лямками… и теперь… о… теперь самое трудное: вынуть ручки из рукавов курточки, сшитой наподобие охотничьей; ну, тихонько, тихонько, с помощью служанки… нет, не так, отсюда, да, вниз… тихонько… тихонько… готово! А теперь с этой стороны…
— Нет, мой милый… Да, здесь, здесь, с твоей мамой… твоя мама здесь… Оставьте, я сама… Лучше подверните одеяло… да, вот так, тихонько-тихонько.
Но почему же так тихонько?
Пойти танцевать раньше чем через год после трагической смерти мужа? Но, может быть, синьора Лючетта и не пошла бы, если бы внезапно, выйдя из спальни в соседнюю маленькую переднюю, не увидела перед закрытым окном этой комнаты чудо, настоящее чудо.
Она уже столько дней жила в этой квартире и не обращала внимания на то, что перед окном передней стояла старая деревянная, совершенно запыленная кадушка для цветов.
В этой кадушке совсем неожиданно, совсем не в положенное время года, распустилась роскошная красная роза.
Синьора Лючетта изумленно остановилась сначала посреди мертвящей, оклеенной сероватыми обоями, грязной передней, чтобы полюбоваться розой. Потом эта пламенная красная роза точно вызвала у нее прилив крови. Казалось, в этой розе ожило ее страстное желание повеселиться хотя бы одну ночь. И внезапно, освободившись от давивших ее сомнений, от ужасного призрака мужа, от мысли о детях, она подбежала, сорвала розу и, инстинктивно остановившись перед зеркалом, стоявшим на тумбочке, приколола ее к волосам.