Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Да, вот так. Так она и понесет на праздник эту единственную розу, свои двадцать лет, свою радость, одетую в траур…
— Пора!
IV
Это было опьянение, бред, безумие.
При ее появлении, когда никто уже не надеялся на ее приход, всем вдруг показалось, что три мрачные зала клуба на первом этаже, разделенные двумя широкими арками, плохо освещенные керосиновыми лампами и свечами, внезапно залились ослепительным светом, — так горело смущенное трепетным приливом крови ее лицо, так, словно молнии, сверкали глаза и такой безумной
Все мужчины потеряли голову. Неудержимо, отбросив всякие приличия, забыв страх перед ревностью жен, невест, старых дев — дочерей, сестер, кузин, под предлогом, что нужно приветливо встретить приезжую гостью, они кинулись к ней толпой, с пылкими восклицаниями, и сейчас же, сразу, поскольку танцы уже начались, даже не дав ей оглядеться, начали оспаривать ее друг у друга. Пятнадцать, двадцать рук, согнутых калачиком, предлагали ей себя. Можно взять любую, но чью первую? По разу с каждым, да… Она по разу потанцует со всеми… Ну вот, дорогу, дорогу! Начинаем, а музыка? Что же делают музыканты? Они тоже как очарованные любуются ею? Музыка, музыка!
И под аплодисменты начался первый танец со старым синдако в длинном фраке, президентом клуба.
— Браво! Браво!
— Какие прыжки, посмотрите!
— А фалды-то… посмотрите… посмотрите на эти фалды, как они то взлетают, то опускаются на светлые брюки!
— Браво! Браво!
— О боже, а кок! Напомаженный кок… он отклеился!
— Что? Он уже ее усаживает? Уже! — И сейчас же пятнадцать, двадцать рук с согнутыми локтями появились перед ней.
— Со мной! Со мной!
— Минутку! Минутку!
— Вы обещали мне!
— Нет, раньше мне!
Боже, какой скандал. Чудо, что они еще не передрались между собой!
Отвергнутые, в ожидании, когда дойдет до них очередь, робко отправлялись приглашать других знакомых дам: кое-кто из самых некрасивых хмуро соглашались; другие возмущенно, с отвращением, резко отказывались:
— Очень благодарна!
И обменивались друг с другом злыми, негодующими взглядами; то и дело одна из них вскакивала и пылкими жестами показывала, что хочет уйти, приглашая подругу последовать за ней. Уйдем, уйдем все! Никогда еще не было такого безобразия!
Одни — чуть не плача, другие — дрожа от гнева отводили душу с немногими истощенными человечками в лоснящихся от старости сюртучках, пахнувших перцем и табаком, сшитых по старинной моде. Как сухие листья, боясь быть унесенными вихрем, они прижимались к стене, прячась среди благонравных шелковых юбок своих жен, своячениц и сестер.
Эти смешные юбки с буфами и оборками ярких, кричащих цветов, зеленые, желтые, красные, голубые, вынутые из затхлых, почтенных сундуков, герметически закупоривали хмурую провинциальную добродетель, одинаково подбадривая и обоняние и совесть.
Постепенно во всех трех залах становилось удушливо жарко. Воздух, словно туманом, был напитан скотскими испарениями мужчин; это было задыхающееся, кипящее, багровое, потное скотство; осматриваясь обезумевшими глазами, все в поту, мужчины пользовались короткими бредовыми передышками, чтобы почиститься, поправить галстук, пригладить дрожащими руками мокрые всклокоченные волосы на голове, на висках, на затылке. Это скотство с неслыханной наглостью бунтовало против всякого голоса рассудка:
Свежая, легкая, вся охваченная такой радостью, которая исключала возможность всякого грубого прикосновения, смеясь, неожиданно ускользая, наслаждаясь своим весельем, нетронутая и чистая даже в момент безумия, легкий блуждающий огонек среди мрачного огня этих тлеющих чурбанов, синьора Лючетта, победив головокружение, сама стала головокружительной и танцевала, танцевала, никого не видя, ничего не различая; и арки трех залов, и огни, и мебель, и желтые, зеленые, красные, голубые платья дам, черные костюмы и белоснежные манишки мужчин — все окружало ее пестрым вихрем. Она вырывалась из рук одного танцора, как только чувствовала, что он устал, отяжелел, задыхается, чтобы сразу же броситься в другие объятия, первые попавшиеся, тянувшиеся к ней, чтобы снова и снова окунуться в пестрый вихрь, чтобы видеть, как вертятся вокруг в лихорадочном беспорядке и огни и краски.
Сидя в последнем зале, прислонясь к стене в почти темном углу, Фаусто Сильваньи, сложив руки на набалдашнике трости, склонив к ним длинную рыжую бороду, уже два часа следил за синьорой Лючеттой большими светлыми глазами, озаренными доброй улыбкой. Он один понимал всю чистоту этой сумасшедшей радости и наслаждался ею; наслаждался так, как если бы ее невинное ликование было даром его нежности к ней.
Только ли нежности? Неужели только нежности? Разве не чересчур трепетным было это чувство, чтобы оставаться только нежностью?
Долгие годы Фаусто Сильваньи точно издали следил за окружающим миром внимательными печальными глазами; близкие образы казались ему далекими ускользающими тенями; такими же далекими, замкнутыми в самих себе, были его мысли, его чувства.
Его жизнь не удалась из-за случайных неудач, из-за тяжелых мелочных обязательств; сияние стольких мечтаний, которые с детских лет пламенно лелеяла его душа, погасло в самом расцвете. (Мечты, о которых он теперь не мог вспоминать без боли и без краски стыда.) Он бежал от реальности, в которой принужден был жить. Он шел, он видел вокруг эту реальность, он касался ее; но ни одна мысль, ни одно чувство не доходило до него; и даже самого себя он ощущал как-то издали, затерянным в мучительном одиночестве.
И вот в этом изгнании его внезапно коснулось какое-то чувство, которое он хотел бы отдалить от себя, чтобы подольше не признавать его. Ему не хотелось его узнавать, но он не смел и прогнать его.
Разве не из его далеких снов прилетела эта милая маленькая безумная волшебница, одетая в черное, с огненной розой в волосах? Неужели его сны ожили теперь в этой маленькой волшебнице, чтобы он, не сумев овладеть ими иначе, мог заключить их живыми и трепещущими в свои объятия… Кто знает? Разве он не может остановить ее, удержать и вместе с ней наконец вернуться из своего далекого изгнания? Если он ее не остановит, не удержит, кто знает, где и как окончит свою жизнь эта бедная безумная маленькая волшебница. Ей тоже нужна была помощь, руководство, совет, ведь и она заблудилась в чужом мире, но так жаждет не потеряться в нем и даже, увы, наслаждаться им. Об этом говорила эта роза — красная роза в ее волосах.