Итоги № 51 (2012)
Шрифт:
На наших глазах духовно обворовывают целые поколения, растят людей, которые не видели настоящей оперы и рискуют не узнать ее никогда. За аудиторию надо бороться, но кто этим займется, если поле битвы оккупировано мародерами? А те всякими фокусами и трюками прикрывают собственную бездарность и профессиональную несостоятельность. Главное — любой ценой ошарашить публику. Зритель идет в театр, настраиваясь на встречу с серьезным искусством, а попадает в балаган. И как реагировать? Половина зала хохочет, а другая выходит во время действия, громко хлопая дверью в знак протеста... Это уничтожение искусства, полнейшая дискредитация жанра. Чем терпеть издевательство, проще дома поставить пластинку или диск и послушать классические оперные арии в исполнении
Я против надругательства над классикой. Если Ленский не стреляется на дуэли с Онегиным, какая это опера, о чем вообще речь? Сочините что-нибудь сами и экспериментируйте, сколько влезет. А прикасаться к гениальному творению, ставшему эталоном, лишь бы переиначить его или осовременить, категорически нельзя! Чайковский и Мусоргский уже умерли, зачем убивать их повторно?
О канонах и хранителях
— Я за традиции, их сохранение. Хочу, чтобы наши студенты не только научились петь, но и умели отличать зерна от плевел. Да, после учебы они придут в театр, и нет гарантии, что не столкнутся там с любителями самоутвердиться за счет великих. Ученики не раз спрашивали, как поступать в такой ситуации. Я честно отвечаю: «Терпите. Если попробуете рыпаться, мигом окажетесь на улице. С порога спорить не надо, но, выйдя на сцену, пойте, как написал композитор. Рано или поздно все встанет на места, бездарность себя обнаружит, а талант дорогу пробьет».
Не стану утверждать, будто из наших выпускников непременно вырастут звезды. Ни за кого никогда специально не хлопотала, считаю, протекция способна оказать медвежью услугу. Во-первых, нигде не любят блатных, во-вторых, подстраховка только расслабляет, а не стимулирует. Чтобы пробиться наверх, надо доказать: ты лучше всех. На профессиональной сцене поют и получают лестные отзывы критиков Мария Пахарь, Сергей Плюснин, Анна Новикова, Инна Звеняцкая, Алексей Тихомиров, Агунда Кулаева, Константин Бржинский, Сергей Поляков, Татьяна Печникова... Как сложится карьера, зависит от них, одно могу сказать: мои ученики в любой ситуации будут выкладываться на сто процентов и поступать по совести.
О Большом и малом
— Если нужно покритиковать ГАБТ, идут ко мне, знают: не стану молчать и подбирать дипломатические выражения, чтобы ненароком никого не обидеть... Всегда говорю, что думаю. Меня бабушка, неграмотная крестьянка, учила: «Никогда не воруй, Галька, и не ври». Я хорошо запомнила эти слова...
Ходила на открытие Большого. Ремонт красивый, золото блестит, люстры переливаются... Выглядит богато. Николай Цискаридзе сильно возмущался, что старинные, исторические детали интерьера заменили новоделом, но я, признаться, не присматривалась к дверным ручкам и сантехнике в туалетных комнатах. Больше удивило другое: после долгой реконструкции открывается лучший театр страны, можно сказать, визитная карточка российской культуры, а на сцене — сборная солянка. Почему почти не было русских солистов, по какой причине наш театр открывали иностранцы? Да, пел Дмитрий Хворостовский, высоко котирующийся за рубежом, но и он никогда не состоял в труппе Большого, практически не выступал там. Если в России не осталось приличных певцов, зачем ремонтировали театр? Для гастролеров? Главное не стены, а люди. Коль в Большом петь некому, повесьте на дверь амбарный замок с табличкой «Закрыто до лучших времен» — и делу конец.
О юности
— Каждый год в июне проводим конкурс. Прослушиваем человек двести, оставляем примерно каждого десятого. Но и потом отчисляем тех, кто не тянет, не справляется. Расставаться всегда трудно, но зачем ломать человеку жизнь, давая надежду там, где ему ничего не светит в будущем?
О Славе
— Когда устаю, включаю записи Ростроповича. Для меня ничего лучше нет и не будет. Он божественно играл Шумана, Дворжака, Прокофьева... Под звуки его виолончели прошла моя жизнь, мы полвека прожили вместе. Некоторые произведения авторы писали специально для Славы, посвящали ему. Что тут
О вечном
— Знаете, это общая беда. Мы считаем себя вечными, гоним мысли об уходе. Но если говорить всерьез, Ольга, дочь, успешно управляется с самыми разнообразными делами. У нее получается, а главное — она с готовностью берет на себя организационные хлопоты. К тому же Оля — музыкант, виолончелист. Но ответственность, конечно, колоссальная, ей решать, потянет ли, согласна ли взвалить бремя руководства Центром оперного пения. Впрочем, я пока никуда не ухожу. И вы меня не торопите...
Порядок слов / Искусство и культура / Художественный дневник / Театр
Порядок слов
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Театр
Кама Гинкас поставил в МТЮЗе «Ноктюрн» Адама Раппа
Мы так часто повторяли заклинание Ахматовой «...из какого сора растут стихи», что едва ли не уверились в том, будто на почве, унавоженной жизненным мусором, сами собой восходят художественные творения. Новая драма, современное кино, всевозможные перформансы и инсталляции, пришедшие в выставочные залы на смену живописи, отчаянно на этом настаивали. К концу монолога героя пьесы Адама Раппа «Ноктюрн» неожиданно для самого себя сознаешь уже почти позабытое: настоящие книги (и музыка, и картины, и спектакли) — из плоти, крови, мук, страхов того, кем написаны. Они могут быть о чем угодно, сюжеты возможны разные, но они всегда и о нем — о создателе.
Спектакль, поставленный Камой Гинкасом, лиричен в самом глубоком смысле слова. Пожалуйста, не путайте с сентиментальностью. Режиссер — жёсток, как обычно, но обнажен, быть может, как никогда. Точно те манекены, которые обступят героя в многонаселенном, но безлюдном для него Нью-Йорке, куда он попытается сбежать от самого себя. На них даже смотреть до озноба холодно.
Тридцатичетырехлетний мужчина на протяжении двух часов рассказывает нам историю своих терзаний. Вернее, рассказывает об одном дне, а если еще точнее — об одном мгновении, все перевернувшем в равномерном течении благополучной провинциальной жизни. Он так прямо и начинает: «Пятнадцать лет назад я убил свою сестру». И кто-то из зрителей выдыхает: «За что?» — имея в виду, что не хочет про это. А герой (Игорь Гордин) будто в ответ с готовностью меняет порядок слов и настойчиво повторяет признание на разные лады. Он говорит с какой-то неестественной интонацией, будто стыдясь публичности, но его искренность выдают беспомощно обвисшие кисти, словно через них из этого крепкого тела воздух вышел. Потом уже мы узнаем, что в тот день внутри него замолчала музыка, тот самый Ноктюрн Грига, первые такты которого нам сыграли при полном свете на сияющем черным глянцем рояле.
Спектакль идет в фойе, и зритель, рассевшийся в амфитеатре, оказывается в пустом пространстве, обрамленном белыми колоннами. Поднятая крышка «Стейнвея», уходящая куда-то ввысь широкая лестница, сияние хрустальных люстр, филармоническая дама, широким жестом приглашающая на сцену пианиста, — все настраивает на торжественный высокий лад. А потом вдруг «бах»: он убил свою сестру... Это игры Гинкаса, всегда стремящегося обозначить границы сиюминутного и вечного. Судя по несмолкающему в голове героя Григу, для драматурга эта дистанция тоже была важна. Как очень важно и это «бах», в секунду обнажающее хрупкость того, что казалось незыблемым. Вот герой рассказывает об их доме, стену которого держат руками папа и мама. В нее врезается бок рояля... и брешь. А вот арбуз, сердцевина которого так надежно защищена толстой коркой, удар палкой и... он жалко обмяк, истекая соком. Это — для наглядности, ну, как бы не про людей.