Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
Только татары отхлынули, еще и в себя казаки не пришли, а Васюта уж подле соседского куреня. Улыбается каждому встречному да Любаву поджидает.
Глянул на него как-то Григорий Солома и головой покачал:
— Чумовой.
А Васюте хоть из пушки в ухо: ни людей не видит, ни речей не слышит.
— Чего стоишь-то? — подтолкнул казака Солома. — Или в сторожи нанялся?
— А че?
— Рожа у тебя глуподурая, вот че, — сказал есаул и, махнув на Васюту, шагнул в курень.
Выйдет Любава, Васюта и вовсе ошалеет. На что весел
— Васька, дьявол! Аль оглох? Бери топор, айда на стены!
Васюта идет как во снях, как во снях и топором стучит. Казаки подшучивают:
— Никак спятил, донец.
— Вестимо, спятил!
— Не пьет, не ест, ни чары не примает.
— Худо, братцы, пропадем без Васьки. Придем в станицу, а рыбные тони указать некому. Беда!
А Васюта и ухом не ведет, знай себе улыбчиво тюкает; ему и невдогад, что казаки давно о его зазнобушке прознали. А чуть вечер падет, торопко бежит молодой казак к заветному куреню. Отсюда его и вовсе арканом не оттащишь: ждет-пождет, пока Любава не выйдет.
— Ну что ты все ходишь? — сердито молвит она.
А Васюта, положив ей ладони на плечи, жарко шепчет:
— Любушка ты моя ненаглядная. Побудь со мной… Люба ты мне, зоренька.
И вот уж Любава оттает, сердитого голоса как и не было. Прижмется к Васюте и сладко замрет на груди широкой. Полюбился ей казак, теперь из сердца не выкинешь. Да и как не полюбить такого добра молодца? И статен, и весел, и лицом красен, и на стенах храбро ратоборствовал. Всем казакам казак!
Уйдут под вербы и милуются. Васюта зацелует, заголубит, а потом спрашивает:
— Пойдешь ли за меня?
— Не пойду, — отвечает Любава, а сама к парню тянется, к сладким устам льнет.
Вскоре не вытерпел Васюта и заявился в новую есаульскую избу. Григорий Солома вечерял с домашними за широким дубовым столом. Васюта перекрестил лоб на божницу, поясно поклонился хозяину и его семье.
— Здоровья вам!
— Здоров будь, Василий. Проходи, повечеряй с нами, — молвил Солома и кивнул Домне Власьевне, чтоб та поставила еще одну чашку. Любава же вспыхнула кумачом, очи потупила. Васюта оробело застыл у порога.
— Чего ж ты, казак? Аль снедь не по нраву?
Васюта грохнулся на колени.
— Не вечерять пришел, Григорий Матвеич… По делу я… Мне бы словечко молвить.
Солома оторопел: казак, видно, и впрямь свихнулся. Когда это было на Дону, чтоб казак перед казаком на колени падал!
— Ты чего в ногах валяешься, Василий? А ну встань! Негоже так.
— Не встану… Не огневайся, Григорий Матвеич… Отдай за меня дочь свою.
Солома поперхнулся, заплясала ложка у рта. Глянул на зардевшуюся Любаву, на жену и вдруг в сердцах брякнул ложкой о стол.
— Да ты что, парень, в своем
Васюта понуро вышел на баз.
«Из дому выгнал! Не люб я ему… Как же, из домовитых. Я же гол как сокол… Ну, да один черт, не будет по-твоему, Григорий Матвеич. Любаву на коня — и в степи!»
Побрел к вербам. Час просидел, другой, а когда закричали первые петухи, услышал за спиной тихий шаги. Оглянулся. Любава!
— Голубь ты мой!
Кинулась на грудь, обвила шею горячими руками.
— Все-то ждешь. А мне батюшка выйти не дозволил, в горницу отослал. Тайком вышла.
— Увезу тебя Любавушка. В Родниковскую станицу увезу!.. Ты погодь, за конем сбегаю. Я скоро, Любушка! — Васюта метнулся было к Федькиному базу, но его удержала Любава.
— Да постой же, непутевый!.. Батюшка, может, тебе и не откажет. Строг он, старых обычаев держится. Он хоть и казак, но по-казачьи дела вершить не любит. Ты бы прежде сватов заслал.
— Сватов?… А не выставит за порог? У меня ни кола, ни двора. Батюшка же твой к богатеям тянется.
— И вовсе не тянется. Просто неурядливо жить не хочет. Уж ты поверь мне, Васенька. Зашли сватов.
— Ладно, зашлю, — хмуро проронил Васюта. — Но коль откажет — выкраду тебя. Так и знай!
Первым делом Васюта заявил о своем намерении Болотникову. Тот в ответ рассмеялся:
— Да ты холостым-то, кажись, и не хаживал. А как же ясырка твоя? Давно ли с ней распрощался?
— Ясырка ясыркой. То нехристь для забавы, а тут своя, донская казачка. И такая, брат, что не в сказке сказать…
— Ужель Любава тебя присушила? А я-то думал, вовек не быть тебе оженком, — продолжал посмеиваться Болотников.
— Все, Иван, отгулял. Милей и краше не сыскать… Да вот как на то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой об стол… Ты бы помог мне, Иван.
— Солома — казак серьезный.
Болотников, перестав улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на Васюту.
— Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой встречаться?
— Да когда ж я тебя подводил! — вскричал Васюта и, распахнув драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. — Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой буду!
— Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен… Дойду до Соломы, но коль откажет — не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело полюбовное.
С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день. Повстречал его у Войсковой избы.
— Ваську Шестака ведаешь? — без обиняков приступил к разговору Болотников.
— Как не ведать, — хмыкнул Солома. — Он что у тебя совсем рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.
— Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя дюже поглянулась, жениться надумал.