Иван Болотников Кн.1

Замыслов Валерий Александрович

«О, великий пророк, помоги мне! Помоги осилить крепость урусов. Я буду тебе горячо молиться. Все свое золото я раздам муллам и дервишам [246] …»

Сотворив намаз, Ахмет-паша направил своего чауша к шатру Джанибека.

— Передай мурзе, что я верю в воинов ислама. Мы должны осаждать Раздоры днем и ночью. Гяуры не выдержат, их не так уж и много в крепости. Мы возьмем Раздоры! Сейчас же я пошлю янычар на стены урусов. Пусть кинет свои тумены и мурза Джанибек.

246

Дервиш —

странствующий нищий.

Джанибек ответил согласием. Другого выхода не было: или орда берет Раздоры, или бесславно уходит в Бахчисарай.

Крымчаки, спахи и янычары вновь пошли на приступ. Штурм продолжался до следующего утра. Но казачья крепость выстояла.

Ахмет-паша приказал не кормить воинов.

— От сытой собаки — худая охота, — сказал он.

Янычары приуныли, но «столп правоверия и гроза язычников» показал им ятаганом на Раздоры.

— На стены! Опрокиньте урусов — и все будет ваше. На стены, янычары!

Три дня и три ночи штурмовали обозленные воины крепость, но опрокинуть урусов так и не удалось. К тому же у казаков вновь ожил пушечный наряд, который осыпал осаждавших воинов смертоносным дробом. Орда несла большой урон.

Ахмет-паша и мурза Джанибек, отчаявшись взять крепость, решили дать передышку войску.

Из черного войлочного шатра, стоявшего на широкой походной арбе, валил дым. Невольник сидел возле очага и варил в медном казане баранину. В шатре воняло кожами, засаленной одеждой, дымом и варевом из котла.

Вокруг кибитки, несколькими кругами, дымили костры уставших от осады воинов. Смуглые лица их были хмуры; не слышалось воинственных возгласов и победных песен; ордынцы молчали. Одни перевязывали раны, латали бычьей кожей щиты и панцири, другие точили терпугами стрелы, сабли и наконечники копий, третьи варили в котлах салму и жареное просо, либо же доедали остатки сушеного мяса, запивая кобыльим молоком…

Раб насторожился: возле кибитки послышались почтительные голоса нукеров, приветствовавших темника Давлета. Тот рывком откинул войлочный полог и вошел в шатер. Невольник вскочил с верблюжьей кошмы, низко поклонился.

Темник снял с бараньего рога бурдюк с водой, напился; с голодым блеском в глазах взглянул на казан. Он был молод, здоров и всегда по-волчьи накидывался на мясо. Таким помнил себя с детства, когда из-за лакомого куска дрался с братьями.

Отец его, грузный крутоплечий сотник Туфан, наблюдая за сварой сыновей, говорил:

— Вы — дети степей, а в степи выживает лишь сильнейший. Пейте кумыс, вдоволь ешьте мясо, и вас ждет слава багатуров.

Когда Давлету исполнилось три года, отец посадил его на коня.

— Держись зубами за гриву — и скачи! Джигит без коня, что орел без степи!

И с

того дня Давлет уже с коня не слезал. Его манил простор ковыльных степей, полных неслыханных богатств и суровой таинственности; его влекли птицы и звери, дикие табуны коней и далекие загадочные курганы с серыми каменными истуканами. Иногда на холмах, усеянных белыми костями лошадей, виднелись длинные шесты, обвитые черным войлоком.

— Здесь захоронен джигит. Он погиб в схватке с урусами, — пояснял отец.

Таких курганов было немало в степи, но они не отпугивали Давлета, напротив, сердце его ожесточалось.

— Я никогда не паду от меча уруса. Моя сабля покарает любого, кто войдет в наше кочевье! — громко кричал Давлет.

Туфан оценивающе смотрел на подрастающего сына и довольно скалил зубы:

— Ты зол на урусов, волчонок. Якши! Московиты — наши лютые враги. Но они сильны и храбры.

— Я храбрее урусов!

— Якши, волчонок. Якши! Видит аллах, быть тебе багатуром.

Давлет рос сильным, отважным и сметливым.

В пятнадцать лет не было искуснее наездника в улусе. На полном скаку он выхватывал из мехового колчана красную оперенную стрелу, натягивал тугую тетиву и бил без промаха птицу и зверя.

Давлет привык к кочевой жизни и лишениям.

Он не любил своих братьев: те покинули кочевья и жаждали славы в пышных ханских дворцах Бахчисарая. Давлет же не хотел ни роскоши, ни власти, ни гаремов. Он мечтал о военных походах, сражениях и ратных подвигах.

Степь стала для него родным домом. Весной, летом и осенью он никогда не спал в душной кибитке. Ковыльная степь была ему мягким ложем, чёрная ночь — покрывалом, яркие звезды — сладким сном.

Привычно и уютно чувствовал себя Давлет и в зимнюю стылую пору, когда по степени гуляли злые метели и обжигающие ветры. Он выворачивал бараний тулуп, прятал от стужи, под седло, кусок вареной конины и ездил по степи от кочевья к кочевью в поисках удобных зимних сакм или нового богатого становища. А когда одолевал голод, Давлет доставал из-под седла кусок махана. Приученный конь добывал траву копытами из-под снега.

В двадцать лет Давлет не знал себе равных ни в конных скачках, ни в метании аркана, ни в татарской борьбе. Слава о молодом джигите разнеслась по многим степным кочевьям.

Довелось Давлету и обнажить саблю. Несколько раз с двумя-тремя сотнями крымчаков он набегал на казачьи станицы. Скакал впереди отряда и бился храбро, вихрем врубаясь в ряды урусов. Но все это были малые набеги. Давлет жаждал большого похода на Русь.

— Я хочу рубить иноверцев в Москве! — воинственно восклицал Давлет.

И вот орда двинулась на Русь. Хан Казы-Гирей пошел к Оке, а его правая рука — мурза Джанибек обрушился тремя туменами на казачью столицу.

— Мы возьмем Раздоры и присоединимся к хану. Нас ждут меха и золото Москвы! — сказал тысячникам перед походом Джанибек.