Иван Болотников Кн.1

Замыслов Валерий Александрович

Баба сползла с кресла, встала посреди избы, подперев толстыми ручищами крутые бедра. Глаза её потеплели, лицо расползлось в довольной глуповатой улыбке.

Афоня вытряхнул из мешка большого пушистого кота, молвил умильно:

— Смирен, разумен. Для тебя, матушка, кормил да лелеял. Одна ты у нас на селе милостивица. Сохрани тебя, осподь.

Авдотье кот явно по душе пришелся. Потянулась в поставец за деньгами.

— Вот тебе алтын, мужичок. Потешил, ишь какой котик справный…

Афоня, посмеиваясь, вышел из приказчиковой избы.

Брел по дороге, думал: «Удачный день. Теперь знаю, где порядные грамотки хранятся… А батюшка Лаврентий наищется своего кота, хе-хе».

А дождь все моросил да моросил.

Глава 9

Князь на охоте

На князе — легкий темно-зеленый кафтан, высокие болотные сапоги, на голове — крестьянский колпак. За кожаным поясом — пистоль в два ствола и охотничий нож, за спиной — тугой лук и колчан со стрелами.

Гаврила, заранее предупрежденный Тимохой, спешно вышел из сторожки, низко поклонился.

— Мост спущен. Удачливой охоты, батюшка князь.

Телятевский погрозил ему кулаком:

— Чего-то опухший весь. Опять с сулейкой в дозоре стоишь?

— Упаси бог, отец родной. Теперь этот грех за мной не водится. Справно службу несу, — поспешил заверить князя Гаврила.

— Ужо вот проверю, — строго произнес Телятевский и зашагал по настилу.

Когда князь скрылся в лесу, дозорный соединил мост, пришел в сторожку, вытащил из-под овчины скляницу, понюхал, крякнул и забурчал пространно:

— Ох, свирепа зеленая. И выпить бы надо, да князь не велит… А кой седни день по святцам? [38]

38

Святцы — месяцеслов, список христианских святых, составленный в порядке месяцев и дней года.

Вышел из избушки. Неподалеку от моста, под крутояром рыбачил псаломщик Паисий. Худенький, тщедушный, с козлиной бородкой, в рваном подряснике застыл, согнувшись крючком возле ракитового куста.

«Клюет у Паисия. Видно, батюшка Лаврентий свежей ушицы похлебать захотел», — подумал дозорный.

Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву-реку:

— Эгей, христов человек! Кой седни день?

Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище и смиренно изрек:

— Лукерья-комарница…

Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо кулачки, осерчало и тонко закричал:

— Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул, нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной!

Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил порты, поддернул подрясник и залез по колени в воду, вылавливая удилище.

Вдоволь насмеявшись, Гаврила вошел в избушку и снова потянулся за скляницей.

— Святые

угодники на пьяниц угодливы — что ни день, то праздник. Знавал я когда-то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд. Оное и помянуть не грех, хе-хе…

…А князь тем временем по протоке ручья пробирался к нелидовским озерам, забираясь в глубь леса. Тимоха и Якушка шли впереди, раздвигали ветви, топтали бурьян, папоротник, продирались через кусты ивняка и орешника.

Через полчаса вышли к озеру, густо поросшему ракитником, хвощом, камышом и осокой.

Под темными, угрюмыми елями — едва приметный шалаш. Соорудил его три дня назад Якушка. Закидал еловыми лапами, оставив лишь два смотровых оконца для охотников.

Князь расстегнул кафтан, вдохнул пьянящий весенний воздух, прислонился спищш к дереву и произнес довольно:

— Зело вольготно здесь!

Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые березки.

Андрей Андреевич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы, затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые прибрежные камыши.

Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на господский стол уток.

Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и «закрякал».

Князь Андрей и Якушка приготовили самострелы и замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей, с шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на середину озера, высматривая серовато-бурую пятнистую самку.

Князь залюбовался горделивой птицей. Блестящие, с темно-зеленым отливом перья покрывали её голову и шею, грудь — темно-коричневая, бока — серовато-белые с мелкими струйчатыми полосками, надхвостье — бархатисточерное, средние перья загнуты кверху кольцом.

Тимоха еще раз крякнул. Селезнь ответил на зов «самки» частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился и… опустил лук на колени: селезень, пронзенный чьей-то стрелой, взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный, забился в воде.

Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал:

— Пошто вперед меня птицу забил?

Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте.

Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у неё тугой лук, за поясом — широкий нож, за спиной — легкий самопал.

Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели, положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой.

Тимоха перестал крякать, поднял голову из камыша и увидел на берегу лесовицу.