Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
Захарыч взял заступ, отвалил кусок дернины от завалины, извлек на свет божий ларец.
— Айда в баню, Иванка.
В мыленке темно, пахнет копотью, углями и березовым листом. Пахом достал огниво, высек искру и запалил трутом огарок сальной свечи в слюдяном фонаре. Отомкнул ларец и протянул бумажные столбцы Болотникову.
— Грамотей ты хотя и не велик, но, может, осилишь оное писание.
Иванка развернул поочередно столбцы, прочитал белух написанное по складам и изумленно глянул на Пахома.
— Непросты твои грамотки, Захарыч. Да ведь тут о государевом
Пахом озадаченно и растерянно покачал головой, кашлянул в бороду и развел руками.
— Не гадал, не ведал, что в грамотках об измене прописано. За оное дело грозный царь Иван Васильевич головы князьям топором рубил. Вот те и Шуйский!
— А наш-то князь на измену не пошел. Не зря, поди, крымцы наше село огню и мечу предали. Откуда сей ларец с грамотками подметными [48] , Захарыч?
48
Подметный — тайно подброшенный.
— Ларец-то? — Пахом откинул колпак на затылок, загасил фонарь и, подсев ближе к Болотникову, повел неторопливый и тихий рассказ. — Страшно припоминать смутные времена, Иванка. Ты в ту пору совсем еще мальцом был. Пришли на Русь татары…
За стеной рубленой бани-мыленки завывал ветер, шумел моросящий надоедливый дождь, тусклой пеленой застилая бычий пузырь на оконце.
Когда Захарыч закончил свой рассказ, Болотников поднялся с лавки и, наугрюмившись, заходил по зыбким половицам.
— Мамон — зверь. Он стрелу кидал. А князь Шуйский — иуда.
— Истину речешь, Иванка. Хоть смерды мы и не нашим мужичьим умишком до всего дойти, но грамотки все явственно обсказали. Поди, за каждый бы столбец князья по сотне рублев отвалили.
— За рублем погонишься — голову потеряешь, Захарыч. Как прослышат князья, что мужик-смерд их тайну ведает — ну и молись богу. В железа закуют, а то и в подклет к медведю бросят.
— Праведны твои слова, Иванка. Боярские повадки народу ведомы. Кабы князя Шуйского да Мамона на казачий круг вытащить. Там ворам, душегубам и изменщикам особый суд. К пушке привяжут да фитиль приложат — бах — и нет раба божьего. В Диком поле завсегда без топора и плахи обходились…
Возле бани послышались шаги. Пахом поспешно сунул ларец под лавку. Из предбанника просунул густую бороду в дверь Исай.
— Чего впотьмах сидите? Подь во двор, Иванка, дело есть, — сказал и зашагал к избе.
— Отцу о грамотках умолчим. Не до того ему нынче. А ларец припрячь. Мыслю, он еще нам сгодится, — высказал Болотников.
Глава 14
Карпушка
По липкой, разбухшей от дождей дороге брел мужичонка с холщовым мешком за плечами. Когда подвода с Болотниковым и Афоней Шмотком поравнялась с прохожим, он сошел на межу, снял войлочный колпак и молча поклонился.
Иванка натянул поводья, остановил лошадь и пожалел путника.
— Садись на телегу, друже.
— Благодарствую, милостивец.
Мужичонка — худ, тщедушен, жидкая сивая бороденка клином, лицо постное, скорбное. На нем заплатанный армячишко, потертые пеньковые порты и лапти размочаленные.
Афоня — в заплатанной рубахе под синим кушаком — подвинулся, вгляделся в прохожего и сразу же взял его в оборот:
— Не ведаю тебя. Откуда путь держишь? С Андреева погоста, што ли?
— Поместные мы. Дворянина Митрия Капусты. Из Подушкина бреду к мельнику Евстигнею. Меня же Карпушкой кличут.
Афоня присвистнул, крутнул головой.
— Далеконько зашел. А свой-то мельник што?
— С него Митрий недоимки батогами выколачивает.
— За что же его, голубу?
— Деревенька у нас бедная, а Капуста вконец поборами задавил. Петруха-то господину хлебушек задолжал. Да откель его взять-то? У мельника самого двенадцать ртов.
Афоня завздыхал, языком зачмокал, а Болотников спросил:
— Как с севом управились?
— Худо, милостивец. Хлебушек еще до пасхи приели. Митрий Флегонтыч шумит, бранится, мужиков батогами бьет. А кой прок. Нет у крестьян жита. Запустела пашня, почитай, и не сеяли. Мужики разбредаются, ребятенки мрут. Обнищала деревенька, — горестно молвил Карпушка.
— А пошто к мельнику нашему?
Мужичонка покосился на страдников, мешок к себе придвинул.
— Чего жмешься? Чай, не золото в мешке-то, — ухмыльнулся Афоня.
— Шубейку из овчины мельнику несу, православные, — признался Карпушка. — Ребятенки есть просят. Святая троица на носу. Норовил в деревеньке продать. Не берут мужики, за душой ни полушки. Может, пудика три отвалят на мельнице-то вашей.
— Там отвалят. Либо денежку дадут, либо в рыло поддадут. Хлебушек завсегда в почете, — промолвил Афоня и ударился в словеса. — Слышали? В Москве купцы за четверть ржи по двадцать алтын дерут. У-ух, зверье торговое! Помню, бывал я годков пять назад в хлебном ряду на Ильинке. Сидит, эдак, купчина-ухарь в своей лавке, борода веником, пудовым безменом на посадских трясет, глотку дерет: «Задарма отдаю, окаянные! Пошто лавку стороной обходите. Сдохнете, ироды!» У меня за душой ни гроша, а к купчине подошел…
Болотников, посмеиваясь, слушал Афоню о том, как тот сумел одурачить свирепого торговца на потеху слободских тяглецов [49] .
Мельница — в трех верстах от села Богородского, на холме за господской нивой. Послал Иванку отец. Наказал привезти муки бортнику Матвею да попросить в долг три чети зерна.
Вправо от дороги тянулась княжья пашня, покрытая ярким зеленым ковром озими.
Влево — пестрели жухлой прошлогодней стерней и сиротливо уходили к темному бору нетронутые вешней сохой, разбухшие от дождей крестьянские полосы.
49
Тяглец — посадский человек, обложенный податями, натуральными и другими повинностями.