Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
Вскоре вызвал князь старого дворецкого. Вместе с ним прошелся по терему, спустился во двор, осмотрел конюшню, амбары и подклеты. Остался доволен.
— Уберег хоромы, Пафнутий. За радение получишь награду. Воровства за холопами не приметил?
— Все слава богу, батюшка. Да токмо… — сгибаясь в низком поклоне, проронил дворецкий и осекся. Вырвалось, неладная! Ух, как строг князь к плутовскому люду.
— Чего сопишь, старина? Договаривай, — сразу посуровел князь.
— Игнашка Силантьев, кажись, хотел зипун припрятать, — вымолвил Пафнутий.
— Батогами
Мало погодя спросил:
— От приказчика Гордея не было вестей?
— Покуда молчит, батюшка.
«Добрался ли до Вологды приказчик? Обоз с хлебом велик, а времена лихие. Повсюду разбойный люд по дорогам шастает. Не было бы худа», — озабоченно подумал Телятевский.
В покои, постучав в сводчатую дверь, вошел Якушка. Ему одному дозволено появляться у князя без доклада дворецкому. Челядинец поведал о своей поездке в вотчину, о посошных людях.
— Через три дня на Воронцовом поле царь указал собирать войско. Будет смотр. Людишек моих подготовь, покажи им дело ратное. Ежели осрамимся — с тебя спрос учиню.
— Не впервой, князь. Мужиков справных отобрал. За три дня управлюсь, обучу их ратной хитрости, — заверил господина Якушка.
Глава 4
Воронцово поле
На Китай-город опускались сумерки. Караульные сторожа с рогатинами перегородили решетками улицы и переулки, воткнули горящие факелы в поставцы. Москва боярская отходила ко сну.
Вдоль княжьего тына ходили дозорные с самопалами. Двое караульных забрались на рубленый терем, на тесовую кровлю. Прислонившись к нарядным шатровым башням, зорко поглядывали на соседние усадьбы. Ночи стоят душные, жаркие. Неровен час — заполыхают чьи-либо хоромы — и быть новой беде. Упаси бог прикорнуть! Да и дворецкий ночами по двору бродит. Не спится старому челядинцу, за караульными досматривает. Так что поглядывай, дозорный!
Вотчинные посошные мужики собрались возле подклета. Не спалось. Уж больно необычно в княжьем дворе ночевать. Тоскливо сидели на рундуке, вздыхали, вспоминали родную отчину, избу свою, ниву, баб и ребятишек.
— Самая пора сенокос зачинать. Я уже косы наладил, — невесело протянул один из страдников.
— Травы нонче добрые после дождей вымахали. По пять-шесть стогов сметать можно с десятины, — поддержал селянина другой мужик.
— Кабы не стоптали наши луга кони басурманские, — озабоченно сказал третий.
— Вот то-то и оно, хрещеные. У них орда несметная. Загубят нивы и село изведут.
Возле Иванки беззаботно, вполголоса напевал Афоня Шмоток. Болотников тронул его за плечо.
— Чего тебе, парень?
— Редкая у тебя душа, Афоня. Завидую. Мужики, чуешь, какие смурные, а тебе все нипочем.
Бобыль шмыгнул носом, сдвинул колпак набекрень и улыбнулся простодушно:
— Эх, Иванка. Свою беду я за словом прячу. Так-то на белом свете жить легче. Отродясь не унывал. Все горе не выстрадаешь. Его вон сколько на Руси.
— Легко мне
— С таким богатырем-молодцем я хоть куда снаряжусь. А то какой я без тебя ратник. Весь-то я с рукавичку, — рассмеялся Шмоток.
Холопий подклет — возле деревянного тына, недалеко от ворот. Мужики услыхали, как с улицы кто-то громко застучал в калитку.
Из сторожки вышел привратник. Раскрыл оконце в калитке. Признав в сумерках княжьего холопа, пропустил его во двор.
Дворовый, едва отдышавшись, подсел к ратникам и, вытирая шапкой потное лицо, возбужденно и словоохотливо заговорил.
— Ну и дела, братцы. В полдень все погорельцы на Троицкую улицу высыпали. Яблоку негде упасть. Царя Федора Ивановича поджидали. А государь, сказывают, в святой лавре остался. Дальше Троицкой людей не пропустили. Навстречу посадским Борис Годунов стрелецкий полк выслал. Слобожане зашумели, на служивых, было, наперли, а те из пищалей поверх толпы пальнули. Посадские не оробели. Чудотворную икону вынесли и снова на стрельцов двинулись. Закричали: «Пропускайте нас к царю-батюшке. Будем его милости просить». Вышел тогда к народу ближний царев боярин. Шапку снял, крестное знамение сотворил и руку к сердцу приложил. Выступили тут из толпы челобитчики, упали на колени, нужду посадскую высказали. Борис Федорович всех со смирением выслушал и великие милости обещал народу даровать…
Из терема вышел Якушка. Увидел в темноте ратников, недовольно покачал головой.
— Ступайте в подклет, полуношники. Завтра с петухами подниму.
Мужики побрели на ночлег.
Челядинец как сказал, так и сделал. Разбудил рано. Накормив и напоив лошадей, ратники выехали на Никольскую, а затем Богоявленским переулком пересекли Ильинку, свернули в Ипатьевскую слободку и выбрались к Варварским воротам.
Возле часовни Боголюбской божьей матери позевывали, крестя рот, воротные сторожа с рогатинами.
— Поднимите решетку, ребята, — попросил караульных Якушка.
— Подорожну кажи, человече, — нехотя и сонно проворчал один из сторожей.
— Протри глаза, борода. Из Китая едем, а не в город ломимся. Какая тебе еще грамота понадобилась?
— Десятником не велено из Китая пропущать. У нас Демид Одинец на службе строг.
— Одинец, сказываешь? Вот дьявол! Привык с проезжих деньгу вымогать, — осерчал Якушка и, подъехав к сторожке, застучал кулаком, — Эгей, Демидка! Вылазь на свет божий!
Вскоре из караульной избы вышел заспанный десятник в лазоревом кафтане и шапке с малиновым верхом. Потянулся, звякнул бердышом по стене.
«Эге, старый знакомый. Тот самый стрельче, что торговый обоз из Ярославля не пропускал», — признал служивого Иванка.
— Худо государеву службу справляешь, Одинец. Сам спать завалился, а дружков у ворот томишь, — произнес Якушка.
Десятник поднял на всадника глаза, усмехнулся.
— А это ты, Якушка… Пропустите его, ребятушки. Приятель мой.