Иван Болотников Кн.1

Замыслов Валерий Александрович

Глава 7

 Богатырская песня

На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.

— Айда в кабак на Варварку. Там завсегда и квасок и медовуха есть, — предложил бобыль.

Болотников согласился. Кабак — просторный рубленый пятистенок в два яруса с малыми решетчатыми оконцами. Срублен в давние времена, еще при великом князе Иване Третьем.

Возле распахнутых сводчатых дверей толпились бражники. Иванка не успел еще переступить и порог, как на него налетела пьяная гулящая девка. Повисла на шее, полезла целоваться.

— Ошалела, дуреха, — оттолкнул девку Болотников.

Девка недовольно тряхнула простоволосой головой и повернулась к другому питуху кабацкому.

— Слышь, соколик. Дай полушку на чарочку. Выпить охота-а-а.

— Ишь чего захотела, хо-хо! Полушка на дороге не валяется. Ступай, ступай отсель, — замотал косматой головой бражник.

Девка привалилась к посадскому.

— Идем со мной в сени, соколик. А ты мне опосля чарочку…

— Енто можно. Телеса у тя добрые, хе-хе! — посмеиваясь, проговорил питух и потянул

девку в темные сени.

Иванка только головой покачал: на селе такого сраму не увидишь.

Вошли в кабак. Здесь полумрак. По темным бревенчатым стенам чадят факелы в железных поставцах.

Шумно, людно. За длинными дощатыми столами, забыв про нужду и горе, бражники пропивали скудные гроши. В правом углу, прямо на земляном полу, привалившись спиной к винной бочке, играл на гуслях седобородый слепой сказитель. Болотников подсел к гусляру, прислушался к его песне.

…Как у ключа у гремучего, У колодца у студеного Добрый молодец коня поил, Красна девица воду черпала, Почерпнула ведры и поставила, Как поставила, призадумалась, А задумавшись, заплакала, А заплакавши, слово молвила: «Хорошо тому жить на сем свете, У кого как есть и отец и мать, И отец и мать, и брат и сестра, Ах, и брат, сестра, что и род — племя. У меня ль, у красной девицы, Ни отца нету, ни матери, Как ни брата, ни родной сестры, Ни сестры, ни роду-племеии, Ни тово ли мила дружка…»

Пока Афоня Шмоток ходил к целовальнику за квасом, Болотников внимательно слушал сказителя. Песня гусляра тронула. Вновь вспомнилась заимка в густом бору, лесное озеро и Василиса — добрая, грустная и вместе с тем озорная да ласковая.

— Задушевно песню складываешь, дед. Играй еще.

Старец приглушил струны, поднял лицо.

— Немощен стал, молодший. Ослаб голосом. Хворь одолела, — тихо отозвался сказитель.

Болотников принес от целовальника чарку вина, протянул гусляру.

— Выпей, отец. Подкрепись.

— Благодарствую, чадо.

Старец отложил гусли, принял чарку.

— Сыграй, дед, богатырскую, о молодцах добрых, — придвинувшись к бахарю, попросил Иванка.

Сказитель долго молчал, тихо перебирал дрожащими пальцами струны и наконец молвил:

— Слушайте, ребятушки, о временах давно минувших.

Запел гусляр вначале неторопливо и тихо, а затем на диво Иванке его голос обрел силу и стал таким звучным, что даже кабацкие питухи примолкли.

Из-за моря, моря синего, Из-за синего моря, из-за черного Подымался Батый-царь сын Батыевич. Подошел собака под стольный Киев-град. Надевал Владимир киевский платье черное, Черное платье, печальное. Приходил ко божьей церкви богу молиться. Встречу идет нищая калика перехожая: «Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский! Ты зачем надел черное платье печальное? Что у вас во Киеве учинилося?» «Молчи, нищая калика перехожая, Нехорошо у нас во Киеве учинилося: Подымался Батый-царь сын Батыевич. Подошел собака под стольный Киев-град». «Не зови меня нищей каликой перехожею, Назови меня старым казаком Ильей Муромцем». Бил челом Владимир до сырой земли: «Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец! Постарайся за веру христианекую». Говорил казак Илейка Муромец: «Я поеду, князь, к злому ворогу, И не для тебя, князя Владимира, А для бедных вдов и малых детей». И поехал богатырь к злому ворогу. Но

сказал его добрый копь по-человечьему «Уж ты стар казак, Илья Муромец! Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие, Понатыканы в них колья мурзамецкие, Из первого подкопа я вылечу, Из другого подкопа я выскочу, А в третьем останемся ты и я!» Бил Илья копя по крутым бокам: «Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Ты не хочешь служить за веру христианскую!» Пала лошадь в третий подкоп, Набежали злые татаровья, Оковали Ильюшку железами, Ручными, ножными и заплечными. Проводили ко Батыю Батыевичу. Говорил ему Батый-царь сын Батыевич: «Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец! Послужи мне-ка так же, как Владимиру». Отвечал стар казак Илья Муромец: «Нет у меня с собой сабли вострой, Нет у меня копья мурзамецкого, Нет у меня палицы боевой: Послужил бы я по твоей по шее по татарской!» Говорил Батый-царь сын Батыевич: «Ой вы, слуги мои верные! Выводите его на поле Куликово, Положите голову на плаху на липову, По плеч срубите буйну голову!» У Илейки вдвое силы прибыло. Рвал он оковы железные, Хватал он поганого татарина, Который покрепче, который по жиле не рвется, Стал татарином помахивать: В которую сторону махнет — улица. Подбегает к Илеюшке добрый конь, Садится он на доброго коня, Бил татар он чуть не до единого. Убирался Батый-царь с большими убытками…

Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи. Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.

— Знатно складываешь, дед. Как звать?

— Устином нарекли.

— А отчина где?

Гусляр повернулся к Болотникову, улыбнулся, и все старческое лицо его как-то сразу посветлело, разгладились глубокие морщины.

— Вся Русь моя отчина, молодец. Калика я перехожий. Вот здесь на Москве чуток отдохну и дальше с мальчонкой-поводырем побреду.

— Что на Руси слышно, отец?

Сказитель устало вытянул ноги, протяжно вздохнул и надолго замолчал, опустив бороду. Иваике показалось, что дед, утомившись после долгой песни, уснул, но вот бахарь шевельнулся, нащупал рукой суковатый посох и молвил тихо:

— Не ведаю, кто ты, но чую — человек праведный, потому и обскажу все без утайки… Исходил я матушку Русь, всюду бывал. Видел и злое и доброе. И дам тебе совет. Держись простолюдина. Он тебя и на ночлег пустит, и обогреет, и горбушкой хлеба поделится. А вот боярина, купца да приказного стороной обходи. Корыстолюбцы, мздоимцы! Черви могильные. Сосут они кровушку народную, но грядет и их час.

— Ой ли, дед? — недоверчиво покачал головой Афоня Шмоток, вступив в разговор.

— Грядет, ребятушки, — упрямо качнул бородой сказитель. — В деревнях и селах мужики пахотные на бояр шибко разгневаны. Задавили их оброками да боярщиной. И на посадах народ ропщет. Быть на Руси смуте. Вот тогда и полетят боярские головушки.

В кабак вошли земские ярыжки. Пытливо глянули по лицам бражников и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых людей, пьяно закричал крутолобый щербатый посадский в долгополой чуйке [104] .

104

Чуйка — суконный кафтан.

— Горемыки мы, братцы! Ремесло захирело, в избах клопы да тараканы, ребятенки с голоду мрут. — Слобожанин с чаркой в руке, пошатываясь, вышел на середину кабака и продолжал сердито выкрикивать, расплескивая вино.

— А отколь наше горюшко? Все беды на Руси от него — татарина Бориса Годунова. Это он, братцы, нам пошлины да налоги вдвое увеличил. Он же и младехонького царевича загубил, и Москву ремесленную спалил, и крымцев на Русь призвал.

От стойки оторвались трое молодцов в сукманах. Надвинулись на посадского, зло загалдели: