Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
Малей Томилыч сына не обижал. Правда, в первое время не шибко жаловал: и худого не молвит, и добрым словом не обогреет. Поглядит неулыбой, обронит вскользь:
— Ты бы, Никитка, помене в избе сидел… Шел бы к ребятне на игрище.
Василиса заступалась:
— Не гнал бы его, батюшка. Опасливо ныне на игрища ходить.
Малей Томилыч и сам ведал: опасливо. Лихо на Москве. Разбой такой, что ни приведи господи. Голодень лютый! Озверел народ. Слыхано ли дело, чтоб люди людей ели?! Сколь напастей окрест! Намедни у соседа, подьячего Разрядного приказа,
«Святотатство, — супился Малей Томилыч. — Малых чад режут на куски и варят замест говядины. Человечьим мясом в лавках торгуют».
Вздыхал, истово крестился. Хмуро поглядывая на Никитку, думал:
«Василиса сыном живет, вся забота о нем. Знай лелеет да пестует. Ничего, опричь сына, не видит… Кабы не он, давно бы Василиса хозяйкой в доме стала, супругой доброй да желанной… Помеха мне Никитка. Прибрал бы его господь».
Винясь грешным мыслям, подолгу простаивал у киота, отбивал земные поклоны, горячо молился. День, другой ходил тихий и умиротворенный, но потом, так и не задавив в себе беса, вновь начинал коситься на приемыша.
«Покуда Никитка подле матери, не дождаться мне Василисиной ласки».
Норовил улестить женку [51] .
— Неча сыну твому без дела слоняться. Возьму Никитку в приказ, грамоте обучу, в люди выведу. Поначалу в писцах походит, а там, коль усердие покажет, в подьячие посажу. Будет и с деньгой, и с хлебом, и с сукном. Без подьячего, женка, ни одно дело не сладится. Как ни крути, как ни верти, а подьячего не обойдешь. Ему и мужик, и купец, и дворянин кланяются. У державных дел сидит!
51
Женку — в данном случае женщину. Термин этот широко бытовал на Руси.
Но Василиса на приманку не падка.
— Спасибо на добром слове, батюшка. Но рано Никитушке на государеву службу. Мал, неразумен.
Малей Томилыч говорил с укором:
— Не все ж твому сыну за подол держаться. Вон какой жердило. Самая пора в ученье отдавать. Рассуди-ка умом.
Но Василиса рассуждала сердцем: покуда Никитушка не войдет в лета, она неотлучно будет при сыне. А там как бог укажет. Авось и дале с Никиткой останется. Тот женится, детей заведет; ей же — внуков нянчить да на молодых радоваться.
Малей Томилыч хоть и серчал, душой вскипал, но волю гневу не давал: Василису окриком не возьмешь, чуть что — и со двора вон. Обуздывал себя.
Как-то крепко занедужил. Никогда не хварывал, а тут свалился, да так, что впору ноги протянуть. А было то на Филиппово заговенье. Малей Томилыч покатил через Москву-реку к Донскому монастырю и угодил в полынью. И лошади, и возница утонули, Малею же удалось выбраться на лед. Помогли мужики из Хаморной слободки. Замерзшего и обледенелого доставили в хоромы.
Хватив для сугреву чару вина, Малей Томилыч
Занемог Малей Томилыч. Метался в жару, бредил, исходил потом. Дворовые шушукались:
— Плох подьячий. Сказывают, из полыпьи-то едва вытянули. Нутро застудил.
— Плох… Вот и супруга Феоктиста в зазимье померла. Как бы и Малей тово… Впору благочинного кликать.
Но благочинного Василиса не позвала. Верила: выходит, поднимет Малея Томилыча с недужного ложа. Варила снадобья из трав, поила, утешала:
— Ничего, ничего, батюшка, скоро поправишься.
Малей Томилыч слышал и не слышал, слова доносились будто сквозь сон. Раз очнулся, а перед ним Никитка; темные глаза добры и участливы, в руке легкий узорчатый корец [52] .
— Испей, дядюшка Малей.
Подьячий обвел тяжелыми очами покои, спросил:
— Где ж матушка твоя?
— Притомилась, дядюшка. Соснула… Испей зелье.
Обнял подьячего за плечи, приподнял. Малей Томилыч выпил и вновь откинулся на мягкое изголовье.
52
Корец — ковш.
— Теперь полегчает. Не седни-завтра в приказ пойдешь, — молвил Никитка матушкиными словами.
Сухие губы подьячего тронула скупая улыбка. А, кажись, добрый отрок. Смежил веки и сожалело вздохнул, в который раз уже посетовав на судьбу. Бог не подарил ему сына. Сколь раз супругу попрекал:
— Не чадородна ты, Феоктиста. Другие-то бабы не поспевают мальцов носить. Постыло без чад.
— Уж я ль не стараюсь, батюшка. Телеса мои не хуже других. Не сам ли в жены приглядел?
— Глазами в чрево не залезешь. Телеса добры, а проку?
— Да сам-то горазд ли? — обиженно поджимала губы Феоктиста.
— Цыц! — вскипал Малей Томилыч. — В нашем роду недосилков не было. Цыц, дура нежеребая!
Феоктиста — в рев. Серчая на мужа, затворялась в горнице. Не выходила день, другой, неделю, покуда Малей сам не пожалует.
— Буде… Буде уж.
Жарко припадал к ладному, горячему телу. Затем оба подолгу молились, прося у святых наследника.
Но ни бог, ни чудотворцы так и не смилостивились…
Малей Томилыч, поглядывая на статного, рослого отрока, думал:
«Кабы мне такого молодца. То-то бы подспорье. Добрый сын всегда в радость».
Пришла Василиса. Глянув на Малея, порадовалась:
— Никак в здравии. Вон и щеки зарумянились… А ты ступай, ступай, Никитушка.
— Не гони… Пущай со мной побудет, — задержав отрока за руку, тихо молвил Малей Томилыч.
С того дня будто что-то пробудилось в душе дьяка, глаза его все чаще и чаще тянулись к Никитке. Говаривал:
— Матушка твоя замаялась со мной. Пущай отдохнет.
«Что это с Малеем? — недоумевала Василиса. — Ужель Никитушка поглянулся? Дай-то бы бог… А может, покуда хворый? Подымется и вновь Никитушку перестанет замечать».