Иван Болотников Кн.2

Замыслов Валерий Александрович

Василиса же с трепетом оглядела поляну, густо заросшую кочедыжником. Сердце учащенно забилось. Вот и дошла, дошла-таки! Вот он, чудодей-цветок! Но засветится ли, вспыхнет ли жарким огнем?

Скитница поднялась, ступила к Василисе и чуть слышно молвила:

— Нельзя мне боле тут. Пойду я, девонька, пойду! — почему-то заспешила отшельница.

— А когда ж настанет час полуночный, матушка Исидора?

— О том бог укажет… Ну, спаси тебя Христос!

Трижды осенила Василису двуперстием, облобызала и бесшумно скрылась в чащобе.

Василиса осталась одна, одна среди огромного дикого леса. Какое безмолвие! Застыл воздух, застыли травы, деревья, луна, яркие звезды. Все спит: птицы, звери,

нечистая сила… Но что это? Василиса вздрогнула: неподалеку кто-то гулко, взахлеб захохотал.

Перекрестилась. Хохот смолк, но тотчас раздался пронзительный визг, от которого пробежал озноб по всему телу. Захотелось убежать, нырнуть в чащу, спрятаться.

Зашептала в страхе молитву:

«Господи, владыка небесный, сохрани и помилуй! Придай силы, обереги от нечистого духа…»

Визг прекратился, но вскоре послышался плач ребенка — тонкий, надрывный; затем поляну потряс отчаянный, душераздирающий вопль.

Василиса окаменела, сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

— То — зловещая птица, сыч», — догадалась она, стараясь унять дрожь. Но где тут! Чем ближе полночь, тем все больше и больше выползает, выходит, вылетает нечистой силы.

Запыхтело, забурчало, забулькало.

«Див болотный проснулся… Пузыри пускает с лежбища… А это кто ж? Ух, как деревья ломает! Поди, леший. Треск, шум. Лыко принялся драть… Господи, а вот волчица завыла. Чу, к поляне бежит».

Страхи обрушились со всех сторон, и казалось, уже не было сил побороть себя, задавить в душе ужасы ночи. Но надо было идти вперед, идти к кочедыжнику, и она, унимая дрожь, тихо направилась вглубь поляны.

Внезапно почудился тихий, едва уловимый звон. Остановилась, прислушалась. Будто ручеек журчит. Вновь пошла вперед. Слышнее… еще слышнее. Почти у самых ног что-то заблестело. Да это и впрямь ручеек; бежит, катится в выямину, позвенивает серебряным бубенчиком.

А вот и кочедыжник!

«Выбирай, девонька, самый высокий. Он-то и вспыхнет в полночь».

Выбрала, очертила круг рябиновым посошком, молвила заговор и облегченно вздохнула. Теперь набраться сил — и ждать, ждать, не выходя из круга.

«Из круга — упаси бог, девонька, на вершок не ступи. Зри вовсю на кочедыжник, на почку-родильницу. Она-то на широк листе явится, махонькая, с ноготок. Допрежь чуть двинется, засим остановится, зашатается и начнет прыгать, как пьяный скоморох. Опосля ж защебечет тихонько. И все оное вытворяет адская власть, дабы не допустить христову душу до цветочка. Крепись, осеняй кочедыжник крестом. А в самую полночь, когда у божих храмов колокол ударит, почка разорвется с треском и все покроется огненным цветом так, что очи не могут вынести, жар разливает на версту. И тут уж не зевай, срывай немедля цветок. Но в сей же миг вылетят из ада черти, вылетят и примутся упрашивать, чтоб отдала цветок. А коль не отдашь, начнут пужать, грозить, скрежетать зубами… Прибегут ведьмы и русалки, бесы и лешие, оборотни и злые духи. Вся нечисть к кругу прибьется. Не ведай страха, не оборачивайся, не вступай в разговор. Коль отзовешься на голос аль переступишь круг — тотчас вырвут у тебя цветок и лишат жизни. Злой дух сорвет с тебя голову и пошлет твою душу в ад на мучение за то, что удумала похитить цветок. Будь тверда, девонька».

Василиса сидела в кругу и неотрывно глядела на листья кочедыжника. Уж пора бы и почке показаться. Где ж она, «махонька, с ноготок?»

Сидела час, другой. На коленях ее покоился образок; луна мягко высвечивала глубокие скорбные глаза Богоматери.

Подул ветерок, вначале робкий и тихий, но затем все сильней и порывистей. Заколыхались травы, качнулись ветви елей и сосен. На блеклое небо набежали тучи, упрятав луну и звезды.

Василису, кочедыжник, Звень-поляну окутало темное покрывало.

Стало совсем черно, но страхи исчезли, улетучились. Шум леса убаюкивал, дурманили голову травы. Какой медвяный запах! Будто на Матвеевой заимке. Солнечная поляна, избушка, пчелиные борти. Дед Матвей подает соты, улыбается в дремучую бороду. «Откушай, дочка…» Она ж бежит с сотами к Иванке. Тот — подле избушки в белой полотняной рубахе, ладно облепившей широкую грудь. «Угощайся, Иванушка». Иванка обнимает ее за плечи, прижимает к себе, целует и насет на руках в мягкое дикотравье… Любый, желанный, век бы миловалась… По тропке к озерцу идут. Вокруг высокие красные сосны. «Глянь, Иванушка, как белка скачет. Глянь же!» Обернулась. Нет Иванки. Сидит на пне леший, гогочет: «Черти унесли твово молодца. На костре зажарили, хо-хо». Сорвала с груди крест — леший сгинул, но вместо него на поляне оказался Змей-Горыныч о трех главах. Страшный, огромный, из каждой главы огонь полыхает. «Не пущу в адов чертог! Прочь!» Не устрашилась, образок Богородицы подмяла, встречу шагнула. Горыныч пламенем дыхнул.

Загорелись травы, деревья. Василиса — встречу! Горыныч пуще дыхнул, обдал нестерпимым жаром. Вспыхнули волосы, сарафан! Встречу! Гром грянул, небеса разверзлись. Змей пропал. Среди поляны — пресвятая дева Мария, озаренная сияющим венцом. «Ведай же, раба божья: жив твой Иванка. Воеводой идет». Молвила и тотчас растворилась. На поляне же вновь ожили травы, поднялись и зазеленели деревья, весело защебетали птицы…

Очнулась при ярком солнце. Умылась у родника, напилась и будто живой воды глотнула.

«Жив! — радостно запела душа. — Жив мой сокол. Жив Иванушка!»

Глава 3

Князь Телятевский

Под самыми окнами грянула пьяная песня. Андрей Андреич досадливо сдвинул брови. Кто посмел? Шагнул к окну. Конюх Ермила, черт драный! Стоит с медной рожей и глотку дерет. В руке сулейка. С крыльца сбежал холоп — послужилец Якушка, прикрикнул:

— Умолкни, колоброд!

Ермила, черный, косматый, огрызнулся:

— Цыть! Седни Покров… Цыть, Якушка!

— Ступай к лошадям!

— Цыть!.. Хошь угощу? Здря. От вина да от бабы не отказываются. — Осушил до дна сулейку, блаженно крякнул, огладил живот. — У-ух добро! Будто Христос в лапоточках пробежался.

Якушка негромко рассмеялся:

— Не быть те в раю, Ермила.

— Чего ж так, паря?

— Не быть! Апостол Павел что сказывал? Не ведаешь? Да где те ведать, нечестивцу, коль в церковь три раза в год ходишь. А то сказывал, что пьяница не наследует царства небесного. В аду тебе мучиться.

— Дело привычное, паря. Куды уж мужику в рай! Да и винца там не поднесут. Тьфу!

Ермила звучно сплюнул и, шатаясь, побрел к конюшне.

Телятевский недовольно покачал головой. Своеволят холопы! В кои-то веки было, чтоб смерд под княжьими окнами вино трескал и пьяные песни орал. Боялись головы поднять. Ныне же дерзят, тиуну и дворецкому перечат. А то худо: кто слов не боится, тому и плеть не страшна. А плеть на холопа надобна. Дай волю, и князя перестанут слушать. Кое-где и перестали. Что ни день, то страшнее вести. В Ливнах разорили и пограбили хоромы воеводы Шейна, в Белгороде лишили живота князя Буйносова, в Цареве-Борисове убили воеводу Сабурова… Великая смута на Руси! Ныне и в Чернигове неспокойно. Чернь за Красно Солнышко обеими руками ухватилась. Да что чернь! Бояре — и те Самозванцу радешеньки: чем больше смуты, тем слабже государь и тем вольнее боярству. Многие из высокородцев кивают на Речь Посполитую. Там-де король под дудку панов пляшет, власти у него с гулькин нос. Паны что хотят, то и вытворяют. Вот так бы и на Руси…