Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
Неистовствовала повольница. Из отчаянных, оскаленных глоток неукротимо рвалось: буде под кабалой ходить! Буде невыносимых оброков и заповедей! Буде ярма!
То была страшная битва, битва мужика с барином, кою Русь еще не видывала.
Сеча длилась целый день, а Болотников все еще стоял на холме. Секира истомился: ну чего, чего выжидает воевода?! Сколь же можно дружине в лесу отсиживаться?
— Пожалей ратников, батько. Извелись!
Но Болотников непоколебим. Ждать, ждать! — приказывал он сам себе. Надо выступить в самый нужный момент,
— Коня!
Трехтысячная конница вышла из бора. Болотников, приподнявшись в седле, зычно крикнул:
— Пришел наш черед, ребятушки! За землю и волю!
Конница с гиком, ревом и свистом хлынула на войско Шуйского. Впереди, на быстром белогривом коне, летел Болотников. Сверкала серебристая кольчуга, багрово полыхал на закатном солнце шелом. Обок, низко пригнувшись к черной развевающейся гриве, мчал Устим Секира. Врезались, сшиблись, зазвенели сталью, и пошла злолютая сеча. Болотников страшно, могуче валил дворян мечом. Валил молча, протяжко хакая после каждого удара. Неугомон же Секира рубил бар с выкриками:
— Примай казачий гостинчик, собака!.. Подавись, бархатник!
Неподалеку ухал увесистым топором Сидорка Грибан. Сидел на лошади (Из-под убитого помещика) и ловко, сноровисто повергал врагов.
— Молодец, молодец, друже! — похвалил, заметив Сидорку, Болотников и вновь могуче надвинулся на дворян. Те отпрянули: непомерной, медвежьей силы человек!
Иван Исаевич использовал передышку, чтоб оглядеться. Полки Правой и Левой руки Шуйского потихоньку пятятся, Большой и Передовой бьются с казачьей конницей, бьются на равных. А вот стрелецкие полки начали теснить пешую мужичью рать. Худо! Если мужики отпрянут к лесу, стрельцы замкнут в кольцо Аничкина и Шарова и тогда беды уже не избыть.
Закричал во всю мочь:
— За мной, за мной други!
Через ратников Ивана Хованского пробились к стрельцам.
— Круши бердышей! — заорал Болотников, направляя горячего скакуна в гущу краснокафтанников.
Откуда-то сбоку выскочил Добрыня Лагун с огромной, окованной жестью дубиной. (Вначале рубил врагов воеводским мечом, но тут перешел на свое обычное «оружье»). Тяжело рыкнул, страшно взмахнул — трое стрельцов замертво рухнули.
— Знатно, Добрыня! — воскликнул Болотников.
А Лагун, не слыша в пылу боя воеводы, продолжал ломить врагов.
Мужики воодушевились: сам Болотников пришел на помощь. Вон как удало, не щадя себя, разит стрельцов. Духом воспрянули и будто живой воды глотнули. Так поперли на стрельцов, что те не устояли и повернули вспять. Вскоре начал пятиться и Большой полк. Князья Трубецкой и Хованский (бились храбро) попытались остановить служилых, но было уже поздно: отступало все войско. Повольники же все усиливали и усиливали натиск. И вот, перестав огрызаться, побежал полк воеводы Бориса Татева.
Иван Шуйский, не дожидаясь, пока побежит все его войско, не на шутку перепугавшись, отдал
— Отходить!
И первым потрусил в сторону московской дороги.
— С победой, с победой, други! — гаркнул, преследуя бежавшие полки, Иван Болотников.
Сгустившиеся сумерки остановили побоище. Войско Ивана Шуйского понесло тяжелый урон: свыше двадцати тысяч ратников погибло в калужской сече. Нелегко досталась победа и Болотникову. Тысячи повольников полегли под саблями врагов.
А впереди ждали новые кровавые битвы.
ЧАСТЬ IV
Осада Москвы
Глава 1
Василиса
Уж сколь годов минуло, а кручина нет-нет да и всколыхнет сердце; вспадет былое, затуманятся очи.
…Пахучий бор, солнечная поляна в медвяном буйном дикотравье, избушка под вековыми елями. Она, в легком голубом сарафане, стоит на тропе. Алый румянец пожигает щеки, глаза счастливо искрятся.
Ждет!
Ждет сокола ненаглядного… А вот и он! Родной, желанный.
Кинется на широкую грудь, обовьет руками горячими, молвит:
— Люб ты мне, Иванушка. Все очи проглядела… Чего ж долго?
— Сенозарник, Василиса. Аль батю не ведаешь?
— Ведаю, ведаю. У батюшки твово всегда страда. Да ведь не все ж, поди, в лугах? Намедни дождь бусил.
— Аль соскучала?
— Соскучала, Иванушка. Худо мне без тебя.
Зацелует, заголубит…
Души в молодце не чаяла. Уж так-то слюбился! Но вдруг грянула беда. В Богородицком мужики страдные на князя Телятевского поднялись. А коноводом, чу, Иванка. Созвал он оратаев и дерзко молвил:
— Буде терпеть лихо! Побьем княжьих прихвостней и заберем хлеб. Айда на боярские житницы!
Княжьих послу жильце в дрекольем поколотили, барское жито из амбаров вывезли. Вздохнули: с хлебушком! Но ни калача, ни пирога так и не отведали: в Богородское княжья дружина наехала. Пришлось Иванке из села бежать. Чу, в Дикое Поле ускакал. Он еще до бунта сказывал:
— Душно мне в княжьей отчине, Василиса. Тяжко! Ярмо такое, что шагу не ступи. Надоели оковы. На простор манит, в края вольные…
Умчал, улетел добрый молодец. Ни слуху, ни весточки.
И год ждала, и другой, и третий… Сколь раз за околицу выходила, сколь горючих слез пролила! Не вернулся, не прилетел красным соколом. Сгинул.
Одна утеха — сын. Весь в Иванку: те же буйные кучерявые волосы, те же пытливые глаза с широкими черными бровями, та же неторопливость в речах. В добра молодца вымахал. Рослый, крутоплечий, а и всего-то пятнадцатый годок. Нравом, однако, не в отца: мягкий, покладистый. Да то и лучше: дерзких земля не носит, лихо им по боярской Руси ходить. Никитушка, глядишь, при матери останется.