ИВАН БОРОДУЛИН

разведка

С началом темноты мы снялись и чертовски голодные заторогГились домой.

Вдруг идущий впереди лейтенант Балухин окутался огнем и черным дымом. Потом раздался оглушительный взрыв и свист осколков. Мы бросились на землю. Но разрывов больше не было, и тогда я понял, что в спешке мы заскочили на свое же минное поле. Кинулись вперед, к лейтенанту. Да, так и есть. Балухин наступил на нашу двухсотграммовую толовую шашку. Ногу Виктора

4

по щиколотку будто отрезало пилой. Мы уложили лей­тенанта на плащ-палатку, взялись за углы и понесли. Балухин

молчал и только скрипел зубами.

Через две — три минуты он приказал:

— Стойте!

Приподнялся, взялся обеими руками за висевшую на лоскутке кожи ступню, оторвал ее, бросил в сторону

и бессильно откинулся:

— Теперь несите.

Но мы, ошеломленные хладнокровием и самообла­данием, с которыми лейтенант проделал все это, не мог­ли двинуться с места.

— Несите же! — крикнул Балухин.

Мы снова взялись за углы плащ-палатки. Лейтенант лежал с каменным, равнодушным лицом. Но, в какой-то момент приглядевшись, я заметил, что Виктор тянет руку к кобуре. Почти силой я отобрал у него пистолет.

Спустя полчаса, видя, что мы выбиваемся из сил, лейтенант приказал остановиться и, не глядя на нас, про­говорил:

— Прошу простить за ту… — Виктор подбирал сло­во…— за ту слабость. Такого я не желаю никому.

В санчасти мы навсегда распрощались с нашим ко­мандиром.

Впоследствии из госпиталя он писал нам письма, шутливо жаловался, что у него очень жжет оторванную ступню, что теперь он не вояка и ему остается лишь нян­чить детей, которых у него тоже пока нет.

Много лет спустя, уже после войны, я случайно встре­тил Виктора Балухина на волжском теплоходе. Он жил в Сибири, работал каким-то начальником по снабжению и ехал в отпуск с женой и тремя сыновьями, очень похо­жими на папу.

— Вот везу свой взвод на южное солнце,—весело рассказывал он, — а то в них сплошная Сибирь, пусть хоть в море помокнут.

Думаю, что и теперь мой старый друг однополчанин не растерял своей бодрости и работает не хуже, чем воевал.

После ранения Балухина прошло несколько дней. Подготовка к штурму высоты была закончена, и два на­ших стрелковых батальона, поддержанные артиллерий­ским огнем, выбили немцев с Утки.

Несколько дней немецкими же минами мы подрыва­ли на высоте доты и дзоты, разрушали траншеи.

В дальнейшем гитлеровцы даже и не пытались вер­нуться на Утку.

PAGE95

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ПОБОИЩЕ У ОРЛИНОГО ГНЕЗДА

Близилась зима. Мы на Шпиле готовили к холодам свое немудреное фронтовое хозяйство: ремонтировали жилые землянки, приводили в порядок печки-буржуй­ки, даже лостроили специальное помещение для лыж и другого зимнего имущества.

Вечерами разведчики часто собирались в нашей «ка­ют –компании» — так называлась большая

общая зем­лянка, — писали письма родным и знакомым, рассказы­вали забавные истории из жизни, пели любимые песни.

Душой всех этих вечеров был у нас Коля Серов, ве­сельчак, лихой гитарист и песельник. За общительность, удаль и умение с честью выходить из разных неприят­ных положений, в которые Николай попадал по своей природной, почти детской доверчивости, Серова прозва­ли во взводе «Швейком». Однако произносили эту клич­ку не в шутливом тоне, а большей частью уважительно, с восхищением: «Ну и Швейк».

До войны Коля Серов подвизался в артистических кругах и был прямо-таки напичкан интереснейшими ис­ториями из закулисной театральной жизни, К тому же он умел мастерски преподносить свои байки, и мы, бы­вало, часами разинув рты или посмеиваясь, слушали его разглагольствования, в которых кусочки правды при­чудливо переплетались с невероятными поступками зна­менитостей мира искусства.

— Про Жарова слышали? Того самого, который…— и Серов, пощипывая струны гитары, напоминал:

Н

Цыпленок жареный, Цыпленок пареный, Цыпленок тоже хочет жить.

— Жаров? Михаил? Который в кино? Знаем,—гудели ребята.

— Тот самый. Так вот, это — мой лучший друг. Па­рень что надо. Встретились как-то на Невском. Народ, конечно, кругом. Все ахают: «Глянь-ка, глянь — сам Жа­ров!» А он, рубаха, по-простецки ко мне на шею… Рад. Целует. Обнимает. «Пошли, — говорит, — Коля, Друг сердечный, к нам. Жена сегодня пельмени сварганила». А жена его, знаете, Целиковская—-знатная, скажу я вам, по красоте женщина — в мой рукав вцепилась: «Никуда вас, Николай Трофимыч, не отпущу». Пришлось, понимаете, идти пельмени заглатывать. Испортил себе вечер.

— Так уж и испортил?

— Я ж тогда в ресторан собрался. А у Миши насчет того, чтоб рюмку-другую пропустить,— ни-ни! Сухой закон.

— Не пьет? — изумились разведчики.

— Ни грамма. В кино вы не смотрите. Там он только для виду коньяк хлобыщет, а на самом-то деле лимонад дают. Мне он сам рассказывал — артисту что ни на есть высочайшее мастерство требуется, чтоб пьяного сыграть. Почему, думаете, Жарова все алкоголиков играть при­глашают? А потому, что спец. Сам как стеклышко, а при­творяется, что в дымину. То-то. Искусство — великая вещь! Как это в песне поется…

И Николай запевал что-нибудь, смотря по настроению ребят. Больше всего мы любили «Вьется в тесной печур­ке огонь». Нам все казалось, что эта песня написана

4 Мы-раэведка

97

именно про нас. В ней все совпадало: и печурка, и «до смерти четыре шага», и даже гармонь.

На гармони у нас во взводе играл другой Николай — Ерофеев. Причем играл этот архангельский паренек так душевно и красиво, что разведчики поклялись лечь костьми, но исполнить мечту Ерофеева, достать ему на­стоящий баян. А так как среди военных трофеев попада­лись только губные гармоники, то за баяном пришлось специально отправить в Мурманск представителя воен­торга.