Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Знаменский Анатолий Дмитриевич

И после обеда — в какие-то семь часов вечера! — нестерпимо хочется спать. По-прежнему ноет спина, болят тяжелые грубые ладони (недаром парни из первого барака вчера называли руки «грабками»).

«Выпустить стенгазету… Выпустить обязательно!» — твердила мысленно Катя на разнарядке, заполняя рапортичку скучным и обидно незначительным текстом. Весь нынешний подвиг бригады уместился в одну прозаическую строчку… Катя расписалась без всякого завитка (не хватило сил!) и собралась было уходить, когда Николай случайно упомянул фамилию

Опарина.

— Какой Опарин? — испуганно спросила Катя. — Наш, из Лаек?

— Не знаю, ваш ли… Илья Опарин, парторг участка. Завтра вы в его распоряжение всей бригадой, — ответил Николай.

Катя схватила ушанку и вышла из кабинки начальника. В своем бараке она, не раздеваясь, прилегла на кровать. Лежала молча, заломив руки под голову, смотрела в потолок.

— По-солдатски устроилась? — с ехидством спросила Дуська.

— Я встану еще… — вяло пообещала Катя.

— Героиня! Зачем это?

Катя закрыла глаза, сказала будто с чужих слов, не свое:

— Надо нам со стенгазеты… общественную работу начинать…

Дуся засмеялась:

— Так и есть, в героини настропалилась! Да кто читать-то ее, твою газету, будет?

Катя наконец пришла в себя, поняла, о чем шел разговор. Приподнялась на локоток:

— Что ты мелешь, Дуська?

— А то, что некому ее читать! У тебя глаза слипаются, а другие из железа, что ли? Ты, если комсорг, не о бумажке думай, а о деле! Как людей устроить, как им работу облегчить! А то — стенгазета! Это потом, когда в бухгалтера все выйдем, может, и проявится охота ее читать.

— Ты с ума сошла, пра! — ужаснулась Катя. — Да ведь это печать!

— А ты не заметила, что мы сегодня ели?.. Нет? Я так и знала! Политически развитым девкам и каша ни к чему, ясно! А у нас на лесопункте помпохоза бы за такой обед!.. Ведь завтра ног не потянем, а тебе хоть бы что!

— Война же, надо мириться… — смутилась Катя.

— Для кого война, а кому мутная вода, знаю я эти штуки! Либо лодыри тут все до одного, о людях не думают!

Катя перешла на ее кровать, обняла подругу.

— Ой, Дуська, не лодыри, нет… В другом, верно, причина! Ты знаешь, кто секретарь партии тут? Илья! Илья Опарин!

Дуська выпучила глаза, да так и замерла с приоткрытым ртом.

— Как же… как же старое-то? Спросила б хоть…

— Не знаю, не видала еще его, — зашептала Катя.

Подруги уснули на одной кровати, в обнимку, позабыв о стенной газете и скудном обеде, — нужно было отдохнуть перед новым трудным днем на корчевке.

* * *

В этот вечер Иван Останин все-таки стал конюхом.

Это случилось так.

В барак пришел молчаливый и озабоченный Илья Опарин с фонарем в руках. Он нашел Останина, поздоровался и с ноткой просьбы сказал только одно слово: «Пошли», — а Иван как-то уж очень привычно подчинился и тронулся вслед за парторгом, наскоро накинув

телогрейку.

— Одевайся как следует, надолго! — придержал его Опарин.

А потом они шли в лунном холодном сиянии, подхлестываемые ночным ветром, добрались до Пожмы и остановились у амбарушки, что стояла рядом с палаткой-конюшней. Илья отпер двери, пропустил Ивана, посветил фонарем.

Амбар был плотно загружен мешками с фуражом. Они лежали бунтами от пола до потолка, прижимаясь друг к другу тугими, округлыми боками.

— Видишь? — Илья качнул фонарем. Густые, лапчатые тени заметались в амбаре, ломаясь в углах на части. — Тут двести пудов, а время сам понимаешь какое. Доверь какому фокуснику — завтра на овсяной кисель изведет, а то деньжонки в чулок! А коняки — зубы на полку… Решили мы тебе это хозяйство доверить, завтра подпишешь акт. И гляди, головой отвечаешь! И за овес и за лошадиные животы!

Он даже не спросил у Останина согласия. Сунул ему в руку ключ от амбара, в другую — фонарь и ушел в темноту, напомнив под конец:

— Лошади не заперты, завтра навесы закажи кузнецу!

Иван остался один в темноте. В кромешной тьме, наедине с лошадьми, огромным капиталом в двести пудов зерна, ключами, фонарем. Наедине со своими мыслями.

Ох, эти мысли! Они закружились в голове Ивана, как пепел давно отшумевшего пожара, вдруг поднятый случайным вихрем.

Человек стоял один во тьме, тихо покачиваясь, и фонарь качал всю тесную внутренность амбара, всю темноту ночного мира вокруг человека. Мир закачался вокруг него…

Наверное, Иван простоял бы под грузом собственных дум целую вечность, но, будто почуя хозяина, в палатке заливисто и властно заржала лошадь.

Останин вздрогнул, торопливо перекрестился и, заперев свое хранилище, поспешил к коням.

Это были живые лошади! Они поворачивали к нему умные морды, косили понимающими печальными глазами, добродушно постукивали копытами по жердевому полу, давая ему пройти. От них пахло знакомо, тягостно и сладко — трудовым потом, ветром и солнцем весенней пашни, пыльцой осенних ромашек и аржанца. Пахло сытым духом отрубей и свежим дегтем добротной ременной сбруи.

Нет, не та молодая кобылица, что позвала его своим голосистым ржанием, привлекла к себе руки хозяина. Конюх подошел наперво к старому гнедому мерину и с непонятной поспешностью огладил его впалые бока, ласково потрепал по рубцеватой, натертой хомутом и шлейками холке. Потом разобрал гриву. А когда стал расплетать длинную, перепутанную, падающую на глаза челку, вдруг увидел вблизи глаза работяги мерина.

В них, пожалуй, ничего не было, кроме лошадиной тоски и усталости. А Останин что-то увидел… И почувствовал, как вдруг без спросу неудержимо стало кривиться лицо, дернулись губы, а по щекам побежало что-то теплое. Защипало глаза. И тогда Иван положил руку на спину мерина и прижался лбом к его чуткой, вздрагивающей холке.