Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
Его тоже, по-видимому, не раз занимали мысли о земле.
— Яблони не знаю как привьются, а есть вот морозоустойчивая пшеница — это сгодится и для Севера. Хотя сейчас я не о зерне думал. Нам бы весной десяток гектаров раскорчевать да посадить картошку. Чтобы прибавить какую-нибудь малость к карточному снабжению, а? Ведь голодно живем, Семен Захарыч!
Шумихин ничего на это не ответил, он знал здешнюю корчевку.
Где-то в стороне натужно ревел трактор. Трещал валежник. Николай выжидающе остановился.
— Синявин
Внезапно придорожная елка повела серебряной вершиной, наклонилась и, как тростинка, прилегла в снег. Лохматое чернолесье раздвинулось, и показался «Уралец». Он зарылся радиатором в валежник, мотор взревел, и машина, коверкая еловый молодняк, выползла к дороге.
— Что он, всегда без дороги гоняет?! — удивленно, с некоторым опасением воскликнул Николай.
— Полагается дорогу делать, но когда ж ее ждать-то? — ответил Шумихин. — Синявин орел, а не тракторист! Лесок у нас жиденький, вот он и приспособился!
— Это же гроб трактору!
— Я говорил. А он кричит: у меня, мол, танк! Но беречь бережет, цел пока, а нужды в лесе не было.
— Запретить надо, а то мы так без тракторов скоро останемся, — сказал Николай, но слов его уже не было слышно. Мимо громыхал трактор, клацая сверкающими башмаками. Чумазая, белозубая физиономия тракториста улыбалась.
Шумихин хитро взглянул на Николая:
— Николай Алексеич, да как же ему укорот дать, когда время такое? Вот те, что яблоньки на Север продвигают, — они ведь тоже напролом? И выходит у них? Да и картошку на нефтепромыслах садить тоже никакими инструкциями не предусмотрено, а надо, — значит, придется садить?
— Мозгами, головой надо напролом ходить, а не государственной ценностью и не людским терпением! Как думаешь?
Шумихин только вздохнул.
Около палатки-конюшни встретили Останина, который жадно смотрел со стороны на упитанных лошадей, ходил около груженых саней, перетирал в заскорузлых ладонях зерна овса. Издали казалось, что он разговаривает с лошадьми.
Николай по-хозяйски оглядел сбрую, обоз, почти у всех лошадей проверил копыта и зубы. Останин ходил следом, наблюдал. Начальник крепкими пальцами умело охватывал бархатистый и нежный храп коня, и тот, высоко задирая голову, послушно раскрывал парную, смоченную зеленой слюной пасть, показывая коренные зубы.
Под конец Николай ткнул старого мерина локтем, чтобы посторонился, потом вытер полой ватника руки, улыбнулся, довольный.
— Ну что ж, кони добрые, не знаю, чего их забраковали.
— В армию — строго! — пояснил Шумихин. — Может, засекаются, может, с норовом какая. У нас пройдут и с норовом.
— Конюха теперь надо хорошего, Захарыч, чтоб берег скотину. Лошади нас здорово в лесу выручат…
Старик понимающе кивнул в ответ, а Николай вдруг обратил внимание на Останина:
— Видать, мужик любит лошадей? Может, назначим его конюхом?
Шумихин только ахнул:
— Этого
Останин с откровенной злобой отвернулся:
— На обоз пришел глянуть… Я свое сделал, свободен.
— А рабочее время?
— Чего я там лишнего буду торчать? Тайги, что ли, не видал за жизнь?
— Шкура, дьявол! Лошадей пришел глядеть! А полнормы в лесу утаил за здорово живешь! Это до каких пор будет продолжаться, заноза?
Останин забормотал что-то, вроде чертыхнулся, и оборвал десятника:
— Да отстань, за-ради христа! Не прошусь я в конюха, ну их к дьяволу! Отвечай тут за них! Какая захромала, какая холку стерла… С нашим народом черта с два сбережешь! — И уже более миролюбиво добавил: — Что люблю я их — верно, а от конюха избавьте! И так жизнь за эту скотиняку поломалась, будь она трижды проклята!..
Когда отошли от палатки, Николай сказал Шумихину:
— А конюхом его надо поставить все-таки, Захарыч…
— Не понимал я вас с самого начала, да и вряд ли пойму, — сожалеюще возразил Шумихин.
Они остановились на развилке дорог. Над резьбой синих лесных вершин сияло низкое, холодное солнце. Навстречу ему из хвойной гущи поднимался недостроенный фонарь буровой вышки. Он весь горел алмазной, искристой пылью — то сверкала кристаллами вымороженная из досок испарина.
На самой верхушке фонаря сидели на расшивках два верхолаза, издали они напоминали черных птиц. На тонком тросе к ним медленно поднималась тяжелая рама кронблока.
Пока подошли к буровой, верховые уже закрепили кронблок и спустились на землю. Бригада сидела у костра на перекуре. Начальство встретили молчаливыми кивками, раздвинулись, освобождая место у костра.
— Ну, что приуныли, братцы? — придирчиво оглядев площадку, спросил их Шумихин, не подходя к костру. — Рановато шабашить собрались, думаю.
— Фонарь готов, чего еще? — сказал один. — И дело тут не в шабаше. Уходить собираются новички, Семен Захарыч. Вот оно какое дело. Не хватило, значит, людей до конца…
— Чего такое? Почему?
— Ну, побаловались, значит, с одной вышкой — и хватит… В высоту сорок метров, рядом с господом богом лазить — это за-ради чего? Непривычный народец, Семен Захарыч!
Молодой парень с обметанными простудой толстыми губами простодушно глянул в лицо Николая, сказал:
— Вы не думайте чего такого, товарищ начальник… Без всякого потая говорю. Невмоготу на морозе сидеть — и только! Кабы еще добрую еду, тогда другое дело. А так — не выходит, закрутка не держит! Я вот слез нынче, а земля под ногой точно карусель. К добру это? Это — ни вам, ни мне, товарищ начальник… А высота?! — Он запрокинул голову, глядя на кронблок, с головы упала ушанка.
— Да… Полетишь, как ангел, упадешь, как черт, — невесело пошутил старый верхолаз.