Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
— Ч-черт! — нарушил тишину Алешка Овчаренко и, поспешно натянув на ноги валенки, двинулся зачем-то из барака.
В открытую дверь ворвался резкий металлический визг далекой циркулярной пилы с буровой Золотова. За добрый километр было слышно неистовство дроворезки.
На крыльце прохватывало ветром, но Алешка сносил холод, всматриваясь в темноту над лесом. Там, за еловым урочищем, скупо светилась головка буровой вышки. Там шла своя жизнь, жизнь Шуры, его потерянного счастья…
— Жизнь, черт ей рад! — снова выругался Алешка и, вздохнув, вернулся в барак.
* * *
Николай
А ведь, пожалуй, к июню он и в самом деле добурится до проектной отметки!
В конторе его ждали Опарин и незнакомый на деревянном протезе, с офицерскими петлицами. Инвалид попробовал подняться, козырнул, настороженно ощупывая лицо Николая усталыми, запавшими глазами. Он был чисто выбрит, тонкие, нервные губы напряженно сжаты. Человек казался будто бы знакомым Николаю, было в его чертах нечто привычное, виденное то ли в вагоне, то ли здесь, на Пожме.
— Вот пополнение к нашему шалашу, — кивнул Опарин на гостя. — Демобилизованный офицер. Член партии с прошлого года. Растем, брат! — И ободряюще улыбнулся офицеру. — Знакомьтесь!
— Сергей Останин… Военная специальность — техник, сапер… — доложил офицер.
— Останин?
— Да. Сын…
Пальцы у Останина были худые, рукопожатие вышло слабым: Николай, ощутив слабость руки, побоялся причинить человеку боль.
— Работы у нас по горло и на выбор, — сказал Николай. — Как только поправитесь, приходите. Место вам дали?
— Койку получил. На работу могу с завтрашнего дня. Если, конечно, без ходьбы, — отметил Останин.
Взгляд его стал спокойным, скулы обмякли.
— Илья, ты наверняка что-нибудь уже предлагал товарищу? — спросил Николай.
— Да вот, советовались мы тут, — диспетчером по транспорту. Тракторов у нас побольше десятка, есть автомашина и гужтранспорт порядочный. Штатная единица гуляет, все на твоих и Шумихина плечах. Берите помощника! Заодно и отцом будет командовать!..
— Согласен! — кивнул Николай. — Завтра выходите в контору, а скоро телефон будет, можно управляться без всякой ходьбы…
Опарин и офицер поднялись. Николай проводил их до порога, разделся, устало прошел за стол и тяжело опустился на свое привычное место.
«Ну и денек! — Он довольно потянулся усталым телом. — Ни часу покоя, а душа радуется!..»
Протянул руку к бумаге написать приказ о зачислении нового человека и вдруг замер с протянутой рукой. Прямо перед ним, у чернильного прибора, лежало, дожидалось письмо. Валин почерк на конверте!
Письмо от Вали! Ура!
Пустой
«…Здравствуй, Коля!..»
Здравствуй, здравствуй, моя любимая! Здравствуй, хорошая! Я помню тебя, люблю тебя всей душой!..
Но что такое?
«Сашу выписали, по инвалидности демобилизуется».
Почему сразу о Саше?
Он нуждается в посторонней помощи?
«…Коля, пойми все правильно. Я не могу, не имею права его оставить! Он должен ехать к моей маме, ведь у него никого нет, пойми! Не пропадать же ему во всяких эвакопунктах и домах инвалидов…»
Слово «пропадать» расплылось лиловой кляксой. Мелкими брызгами и размытыми буковками пестрило все письмо. Она плакала, когда писала его. О чем плакала? Пусть Саша едет в ее дом, о чем тут плакать?
«…Коля, дорогой! Я не знаю даже, что тебе еще написать… Все поломала, скомкала, раздавила проклятая война! Мы всё отступаем, говорят — до Волги… Если бы ты видел, что здесь делается…»
Две строки были густо зачеркнуты, по-видимому, военной цензурой.
«…Я перестала верить в нашу встречу. Все мои мысли — о несчастье Саши… Может, судьба просто мстит мне? Может, так и должно было случиться?..»
Кто виноват во всем? Война? Или он ошибся в ней, в Вале?
«…Не проклинай меня, Коля, родной! Мне больно и страшно, но кажется, я решила правильно. Я должна быть с ним. Прощай!..»
С кем — с ним? С Сашей? Почему?
Все рухнуло, смешалось и вовсе исчезло, как приятный сон на исходе ночи. Были друзья, любимая девушка с огромными, доверчивыми глазами и уступчивой душой — и ничего нет. Сон кончился.
«Я должна быть с ним! Прощай!»
«Прощай!» Значит, не любила она, если все так получилось у нее. «Прощай…»
Николай уперся лбом в кулаки, лег грудью на стол. Тяжело, с болью проникая внутрь, стучало в висках.
Кто-то вошел в кабинет, постукивая палкой. Резко вскинув голову, ничего не видя, Николай молча рванулся к двери. Шумихин посторонился, удивленно глянул ему вслед.
На крыльце Николай остановился.
Мир тонул во тьме. Черное небо клубилось, дышало пронизывающим ветром. Из-за темной, вздыбленной хребтины тайги с трудом выбиралась багровая несветящая луна, невозмутимо спокойная и бесстрастная. И над черным морем ночной тайги яростно трепетал и надрывался пронзительный, режущий визг балансирной пилы…
14. Высота и трясина
А пожалуй, все-таки ты одинок здесь, Горбачев?
То, что ты бескорыстен, и не по умыслу, а по привычке, точнее, по самой своей сущности, — это, конечно, хорошо. Может, только поэтому люди незаметно, исподволь приняли тебя не по штату, а всерьез, по душе, и вот даже такой свилеватый кряж Глыбин смирился (надолго ли?), пожалел, а может, даже и оценил твои искренние усилия… Но вот у тебя в жизни большая беда — и не к кому голову приклонить, и на поверку вышло, что ты одинок здесь, как пассажир в общем вагоне. Едешь вместе со всеми, но людям до тебя нет никакого дела… А ведь много вокруг совсем даже неплохих людей.