Иван-чай. Год первого спутника

Знаменский Анатолий Дмитриевич

— Пока не знаю, — потупился Павел.

— То-то и оно… А между прочим, ты не стесняешься задавать вопросы, на которые никто не знает ответа. Это, братец, бессердечно! Всякие ошибки и несовершенства накапливаются годами и устраняются постепенно. А кроме того, ты ведь и понятия не имеешь, каково работалось нам, старикам.

Резников вздохнул и направился в красный уголок. Он что-то недоговаривал, он тоже на кого-то обижался, а что мог понять Павел из его шифрованных слов?

Народу было битком. Резникова с почетом усадили в президиум, похлопали, затем к фанерной трибунке выбрался Турман и сказал длинную речь.

Речь эта была

заучена докладчиком раз и навсегда наподобие молитвы и состояла из такого набора фраз, что ее легко было произносить по всякому поводу: на конференции рационализаторов, балансовом совещании, в товарищеском суде и, наконец, на проводах заслуженного пенсионера на отдых.

Турман — по должности начальник техснаба — возглавлял рабочком с тех смутных времен, когда директором был Стокопытов. Не в пример бывшему начальнику, у которого в последние годы «ломался характер», Турман трудно и с оговорками принимал те жизненные перемены, которые обрушились на него так неожиданно. А сказать правду, он вообще их не принимал: перемены поколебали положение Стокопытова и, вполне вероятно, коснутся его самого. Он пристрастился в последнее время к двусмысленным анекдотикам с «государственной начинкой» — для успокоения души, — не упуская случая, однако, выступать с длинной речью лояльного характера — для сохранения оклада и авторитета. Обстоятельность и выдержанность его речей диктовались еще и той причиной, что в последние годы от каждого требовали решительного улучшения работы, а к а к ее улучшать, Турман не знал. Оставалось говорить.

«Вот тоже фигура… — морщился Павел, примостившись в переднем ряду. — Он тоже, возможно, на кого-то обижается. Но кто его заставляет молоть одно и то же? Неделю назад принимали месячные обязательства, там Турман уже говорил все это».

Турмана никто не слушал. Но, самое удивительное, никто и не собирался прерывать. Сидящие в переднем ряду покорно свесили головы: давай лей, когда-нибудь же ты наконец охрипнешь! В задних рядах гомонили, посмеивались, ухитрялись даже курить. А хорошее настроение, с которым шли сюда люди, понемногу рассеялось. Только когда Резникову вручили памятный подарок — часы «Победа», — все загомонили и дружно захлопали. Старик растрогался и не мог справиться с носовым платком.

Когда расходились, Костя Меженный с непостижимой бестактностью сказал вроде бы ради шутки:

— Что ж, часы такие, положим, у него есть. Но не жалко. Пора старцу на покой: надоел он уж всем здорово своими едиными-неделимыми. Да и возраст — того и гляди, рак свистнет!

Павел никак не мог привыкнуть к Меченому. Сказал поморщившись:

— Дед был слабоватый и напуганный, верно. А улюлюкать в спину — это… как, по-твоему?

Меченый с неожиданной легкостью согласился:

— Что верно, то верно, каюсь! Но этот хоть понимает, что пора ему. А то вот в пятьдесят четвертом многих на скоропостижную пенсию переводили, так те не на шутку обижались: не дали, мол, доруководить!

Павел плюнул и, спасаясь от Кости, вышел наружу.

Ранние сумерки с туманцем поглощали робкое свечение уличных ламп. В темноте трепетали матовые круги, уходя провисшим пунктиром к центру поселка. Павел нагнал Стокопытова.

— Максим Александрович! — окликнул он начальника. — Говорят, у Резникова есть часы! Неужели вам никто не подсказал? И почему именно часы? Остаток жизни брать на хронометраж?

Стокопытов шел понуро, озабоченно махнул рукой:

— Теперь уж нечего

об этом. Поздно! Тут другое дело наворачивается, Терновой! И я скажу тебе: не вовремя мы старика отпустили. Я перед вечером бумагу получил: с первого октября — пересмотр норм. Ты понимаешь, что это такое?

Павел кашлянул в темноте, слушал.

— Ну вот, — сказал начальник. — Значит, с боевым крещением поздравляю! Завтра, то бишь в понедельник, заходи прямо с утра. Это тебе будет самая настоящая проверка. Как говорят: с места — в карьер!

— Трудное будет дело?

— Алгебра с тремя неизвестными, брат!

Вот снова! Ничего не поймешь у людей! Резников вроде бы смущается за наследство, которое передал Павлу, Стокопытов о какой-то алгебре толкует. А кто же эту алгебру создавал? Кто и кому приказывал, кто резолюции красным карандашом писал? Сверху командовали? Но ведь и там люди. Куда смотрели?

Теперь смущается Стокопытов на крутых поворотах, скрадывает бас до невнятного бормотания. А Павлу что? Он еще пока не начальник, слава богу! Да и Пыжов еще у него резерве, научит в случае чего…

О пересмотре норм он как-то сразу же постарался забыть, потому что часом позже спешил с Надей на заграничный фильм «Любовь и слезы».

Смотреть на экране было, по правде говоря, нечего (там здоровенный усатый дядька нахально обманывал накрашенную дурочку), зато было темно — Павел довольствовался темнотой, чтобы мять Надины пальцы и даже целовать украдкой, — тогда Надя пугливо отталкивала его и оглядывалась, хотя они предусмотрительно устроились в заднем ряду.

— Смотри, смотри же! — яростно шептала Надя и теребила за руку.

А на что там смотреть?

Удивительное дело, там, в кино, снимают не актрис; а манекенщиц — из фильма в фильм они представляют самих себя и свои личные треволнения, смотреть такой фильм — все равно что в чужую квартиру через замочную скважину подглядывать.

У очередной звезды — он не запомнил фамилии — было мучнистое, запудренное, приторно-сладкое лицо, на котором чернели открытые круглые ноздри — сама страсть. По щекам катились ядреные глицериновые слезы. Кинозвезда мчалась вьющейся походкой, кокетливо и театрально отставив локотки, демонстрируя достоинства своей фигуры и туалетов. Неожиданно принималась менять чулки, оголяя несравненные бедра. Все было придумано по дешевому стандарту, и все это он терпел, потому что это нравилось Наде — она переживала.

Все заканчивалось, впрочем, благополучно. Усатый совратитель в конце концов мучился совестью, увидя свое прекрасное дитя в кружевах, и это возвращало его в лоно семьи, а стало быть, и к обманутой кинозвезде. Идея была в общем неплохая. Дескать, не тушуйтесь, девки! Лезьте на шею с первого взгляда, авось выгорит! Тем более что у него какое-то наследство. Квартира, опять же не квартира, а дворец со львами у подъезда, и разная бронза, и мебель старинно-модерновая, и рояль. Буфет с пианино… Вот черт, о чем это он?

Что-то такое мелькнуло в голове, что-то такое вроде бы жизненное. Но кинозвезда опять начала играть дистрофичными бедрами, опять пошло все выдуманное.

Надя отняла вспотевшую руку, вспыхнул свет.

— Сила! — сказал кто-то впереди. — Во живут!

— Заграница! — присвистнул другой.

— Чепуха, — сказал Павел. — Чего они нам показывают, а?

— Но ты же сам хвалил «Рим в одиннадцать часов», — недовольно сказала Надя.

— Вот за один Рим нам и всучивают по дюжине Монаков!