Иван-чай. Год первого спутника
Шрифт:
Они входят в классы со сложным чувством смущения, напускной веселости и глубоко запрятанной грусти. Вместе с ними незримо входят их судьбы, а когда человек вспоминает о прошлом, он склонен погрустить немного.
В кружке престарелых школьников Павел увидел и директора вечерней школы — худенького двадцатипятилетнего физика Владимира Николаевича. Со стороны казалось, что директор не менее учеников смущался, что вот они — бывалые бойцы и работники, с мозолями и рубцами фронтовых ран — через какой-то час сядут за тесные парты,
Перед директором, в самом центре круга, стоял Стокопытов.
В хромовых сапогах, выпятив живот в защитном кителе, Максим Александрович покачивался с каблуков на носки и, словно дирижер, округло поводил руками — что-то доказывал. За ними на стенке висела картина из серии наглядных пособий по курсу зоологии, изображавшая зеленого первоящера в дебрях древовидных папоротников и других ископаемых растений. Первоящер потрясал древний мир свирепым ревом, взбешенный надоедливой необходимостью изо дня в день бороться за существование.
«По делам он тут или учиться вздумал?»
Уж больно трудно было представить Максима Александровича за партой.
Кружок вокруг директора помалу редел, Павел расслышал привычные слова:
— Не-ет, дорогой Владимир Николаевич! Вы от нас слишком многого хотите! Ну, политехнизация, сам знаю. Однако надо учитывать: ремонтные мастерские есть ремонтные мастерские. Похуже пожарной команды! Живем на подхвате!
«Что он в самом-то деле, других слов не знает, что ли?»
Павел досадливо отвернулся и увидел Костю Меченого, недавнего шофера, а ныне слесаря инструменталки.
Вот кого он не ждал здесь встретить, так уж верно!
Инструментальщик, в новом шевиотовом костюме, с белым, кокетливо торчащим платочком в верхнем кармашке, гладко причесанный, шел прямо к нему, дерзко улыбался:
— Привет труженикам дубового стола! Моей родной интел-ли-ген-ции!
— Заводишь? — усмехнулся Павел.
— А что? Две тумбы стола — это альфа и омега общественного положения, брат! Шутки в сторону!
Когда Меченый начинал вот так говорить, редкие веснушки на его подсушенном лице бледнели.
— А злобы в тебе, брат, за семерых, — отчужденно сказал Павел. — Чего это ты?
Меченый вздохнул.
— Переломный возраст… Бывает!
Вздох был невеселый и какой-то «самокритичный», он примирял.
— Ты в какой класс? — поинтересовался Павел.
— В десятый.
— Я тоже, — сообщил Павел и кивнул в сторону старичков, толпившихся под картиной из серии наглядных пособий. — Стокопытов тоже образоваться решил. Может, с нами вместе?
Костя погладил затылок и шею, сощурился.
— Вряд ли… Судя по бычьему загривку, ему как раз в пятый класс надо. Полная атрофия этих, как их… извилин!
— Да
— Нет, ты глянь, какая уникальная шея, как у Ивана Поддубного! — ничуть не обиделся Костя.
— Он же гипертоник, чего ты к нему…
— Кой черт! Это последствие долголетних упражнений на всяких совещаниях! Всю жизнь человека колошматили в порядке самокритики справа-слева. И даже когда не били, он все равно вертел головой, все ждал: с какой стороны огреют.
— Ну!
— А у человека всегда развивается самая рабочая деталь. Мускул!
— Заткнись, а?
Когда зазвенел школьный колокольчик, к парням подошел начальник. Пожал руки, будто и не видал их днем, смущенно кивнул на классную табличку.
— Вы сюда? Крепко вы молодцы!
— Так мы ж из ремонтных мастерских! — съязвил Меченый. — Там дураков и малограмотных по пальцам перечесть!
Павлу отчего-то нехорошо стало. Он заботливо взял Максима Александровича под локоть.
— Пошли с нами, товарищ Стокопытов! — вроде бы шутил, но шутка получилась невеселая.
А Максим Александрович лишь покачал большущей своей головой с грустным снисхождением к себе:
— Куда мне на старости лет! Я только в восьмой… — И неловко отступил к соседней двери.
За партой Павел поместился с трудом, спинка прижимала к покатому столу, колени упирались в днище, слева напирал длинный Костя.
— Был бы бритвой, вдвое бы сложился, — бормотал Меченый.
— Да ты хуже, черт тебя дери! — прошипел Павел, сдвигая Костю на край скамейки. — Нельзя же так с человеком! Думаешь, он не понял?
— Я этого и добиваюсь, — признался вдруг Меченый. — я таких терпеть не могу, понял? Всяких уцелевших… ценой твердолюбия!
Павел не слушал Костю, заинтересованно оглядывая класс. За партами горбились человек двадцать слесарей, плотников из строймонтажа, шоферов. И лишь вблизи, через проход, обосновались два каких-то странных подростка. Один взобрался на парту, другой развалился наискосок скамьи, задрав ногу и небрежно покачивая носком огромной губатой сандалеты.
Обувка не по сезону, необычные позы и прически, как у попиков-семинаристов, удивили Павла.
— Что за крендели? Приезжие? — толкнул Костю.
— Из Рио-де-Жанейро.
— Ну?
— Тоже пришибленные… Не видишь, причес! В первую пятилетку носили полубокс, теперь полудьякон. Протестуют шевелюрой и покроем штанов! — хмыкнул Меченый.
— Против… чего?
— А-а… против атомного вооружения бундесвера. А попутно против политехнизации!
— Ну тебя к черту! — Павел очень некстати вспомнил о голубых карманах на спецовке Меченого и вовсе запутался. «Черт его знает, что тут произошло за пять лет, пока я в лесу сидел! Катька вон тоже какие-то щекотливые брючки надела…»