Иван-чай. Год первого спутника
Шрифт:
— Деньги, они рабочему, конечно, не во вред, — снова издалека начал Муравейко. — Культурно жить хотим, пора. Семейные вон машины покупать начинают, дачи строят, как Рокфеллеры-младшие! Интерес, в общем, имеется. Но чтобы вкалывать на совесть, этого пока нету. К заработку, сказать, равнодушие, Павел Петрович. Это почему?
Павел курил, ждал.
Муравейко помедлил и сам же ответил на вопрос:
— Хочется ключом эту самую зарплату вывернуть, а не карандашом, если хотите знать. Чтобы не кланяться Кузьмичу. Как у вас на трассе было: что сделано, то и твое. Чтобы вера была в свои руки, а не в карандаш.
Павел
— Погодите, скоро новые тарифы будут, тогда разом все отрегулируется, — заверил он.
— У нас в гараже новые ставки вводить нельзя, — с сожалением возразил Муравейко. — Из министерства, конечно, могут прислать справедливые ставки в расчете на мой ключ и сноровку. Но Кузьмич опять же пустит в дело вечную ручку. Вот и выйдет: денег-то больше, а справедливость опять в стороне. Понятно вам? Это дело химия, тут без пол-литры ни черта не поймешь!
— С пол-литрой оно, ясное дело, понятней! — заржал Мурашко.
А Муравейко вдруг сообразил что-то, вскочил.
— Болтуны мы! Говорил, заболтаемся. Извиняй, Петрович!.. Мастер наказывал уходя, чтобы ты завернул в медницкую, дело у него к тебе. Там рацпредложение, то ли еще что. Ждать будет! Эх ты, Мураш! — снова набросился на друга. — Сказано: из-за болтовни жизнь отдашь! Прошел Кузьмич домой, отвечай?
— Вроде бы не проходил, — пробубнил Мурашко, сбитый с толку.
— Тогда дело поправимо. Валяйте в медницкую, Павел Петрович, он там.
Словно чуя неладное, Павел медлил, выжидающе косился на парней.
Но Муравейко с подчеркнутой решимостью кивал в сторону медницкой.
— Идите, не подводите нас, а то Кузьмич — мужик не гордый, сразу найдет, чем подкузьмить!
Дощатая будка с односкатной кровлей и единственным окном, что стояла в углу двора, около «кладбища», носила гордую вывеску: «Медницкий цех». Повесили ее еще во время директора Стокопытова, питавшего слабость к всевозможным табличкам и указателям.
На жидкой тесовой двери кособочилась пожарная надпись отработанным мазутом: «Стой! Брось папиросу!!» Ниже какой-то шутник нарисовал череп с костями — предупреждение о смертельной опасности.
Павел старательно затоптал окурок шагов за десять от порога и бесстрашно, без стука, распахнул легкую дверцу.
По-видимому, никто его сюда не приглашал.
Подслеповато горела лампочка, воняло паяльной окисью и спиртом. Вблизи остывающего мангала за инструментальным столиком сидели в тесноте, но, кажется, не в обиде, Кузьма Кузьмич, бригадир Ткач и слесарь Тараник.
По тому, как они переглянулись, как дружно, с подчеркнутым радушием поднялись навстречу, Павел окончательно понял, что гость он незваный, что Мурашко с Муравейкой разыграли комедию с ним из каких-то темных побуждений. Он держался у порога, не отнимая руки от дверной скобы.
— Ходи, ходи ближе! — восторженно заорал Ткач, подхватывая правой рукой Павла, а левой как бы освобождая перед ним дорогу. — Смелей проходи, такого гостя мы… Как раз о тебе толковище вели!
Кузьма Кузьмич осовело и равнодушно глянул на Павла, будто и не было меж ними ссоры. С готовностью подался в сторонку, освобождая на скамье место.
— Я, видать, не по адресу? — оправдывался Павел. — Сказано было: мол, Кузьмич хотел.
— Каждому хочется, при чем
А Тараник уже подвигал гостю полный стакан с мутной жижей.
— Пьем, извиняюсь, что покрепче! Водичкой разбавляем, по-северному. А так вообще… — звякнул обломанным ногтем в стекло. — Не питье, а яд! Гадюк травить!
Наконец-то Павел познакомился со знатным передовиком Тараником! А человек оказался ничего особенного: толстый, с ленцой, с тонким бабьим голосом.
Распластанная селедка взирала с голого стола выпученным мертвым глазом. Сахаристо потела от смущения разрезанная луковица.
— Бедно живете! — сказал Павел, стараясь войти в роль случайного гостя. — Дома-то… или хуже собраться?
Бригадир настороженно глянул в сторону Кузьмича.
Кузьма Кузьмич курил, отвалясь к стене, с трудом перебарывая хмель. Ему хотелось, видимо, протрезветь. Не нравилась ему развязность Ткача. А бригадир уже висел на плече Павла, втолковывал житейский опыт:
— Дело такое. Был на Ангаре, в самый разгул! Пока дело внове, житье на всякой стройке по ноздри! Откуда что берется, куда девается — никому дела нету! И начальство там, я скажу, совковой лопатой… деньгу! Микитишь? То-то! Ну, а потом, как к порядку подходит, треба рвать когти в иные, не столь благословенные края! Русь, как сказано, велика и обильна, и нашему брату специалисту, сам понимаешь, полный простор! — Был на Тахиа-Таше, в Средней Азии, еще при этом, при культе. Стройка коммунизма, сказано было. И верно: золотой край! — дыша горячим в лицо, обнимал Павла Ткач. — Новую специальность там приобрел согласно лозунгу! Бульдозер освоил. А почему? Почему, спросишь, остальные пять слесарно-монтажных профессий бросил?
С другой стороны Павла теребил Тараник. Пальцы у него были пухлые, цепкие, а голос писклявый и прилипчивый. Он хватал Павла за борт, гнусавил на ухо:
— Ты его слушай вни-ма-тельно, Терновой! Голова мужик! Высшую науку и технику может преподать — кто малограмотный в этих делах!
— Почему новую, спросишь? — рычал Ткач. — А потому что: песок! Микитишь? Песок, барханы, пусты-ня! С утра гребешь эти барханы бульдозером в одну сторону, согласно указанию, кубики делаешь. А ночью ветер их на старое место гонит. Лафа! Ни один топограф кубатуру твою не проверит. Отсюда вывод: греби в карман. То есть не так нахально, а просто хватай прораба за полу, а то и за шиворот и требуй свое! Налегай на карандаш, а еще лучше на «вечную» ручку, чтобы не выцветало! Выработка может быть неограниченных масштабов. Согласно общепринятых, то есть масштабов века! К чему нас и призывает… это самое…
— Чего же бросил пустыню-то? — поинтересовался Павел, снимая потную руку Ткача со своей шеи.
Ткач разгрыз селедочную голову, брезгливо швырнул на стол поломанные жабры.
— Так порядок же изменился! Нормировщики удумали залазить в кабину с часами. Как там, мол, бульдозер у тебя летает со скоростью ТУ-104? Хронометраж, одним словом. А к тому еще глаза болеть стали от великого блеску: солнце, песок, жара, наглядная агитация. Двинул я, одним словом, сюда, на Север, прохладу искать. Н-но… заработки, конечно, уже не те! Отрабатываю теперь тут честно свое прошлое и будущее.