Иван-чай. Год первого спутника
Шрифт:
Обратная зависимость. Диалектика. Школьный предмет.
В этом и вся трудность. Буква может стать сильнее факта, если за нею скрывается благополучие Пыжова.
Рабочий день еще не кончился.
Павел прошел по боксам, поговорил с Эрзей, рассказал Прокофьеву о добрых вестях с участков, понемногу избавляясь от смущения и досады, от чувства растерянности. Тракторы-то вокруг все же были железные, их не завернуть и не закутать в бумажный кулек.
У крайней машины едва не наступил на длинные ноги Мурашко, торчавшие из-под радиатора. Слесарь
— По одному наряду работаешь, понимать надо! Теперь тебя никто не спасет: ни бог, ни царь и ни Кузьмич — трактор тебя спасет, понял? Отработает на линии со славой — получишь полторы тысчонки, будет стоять у нас без толку — получишь шиш с маслом… А теперь давай вкалывай!
Бас у Мурашко прорезался совсем недавно, с той неожиданной минуты, когда хозяин его оказался в числе передовиков на Доске почета. Звено-то оказалось не из последних, как только перестали учитывать работу «вечной» ручкой.
А звеньевой Муравейко с той памятной минуты замкнулся, перестал рассказывать анекдоты в курилке, а на работу начал ходить в замызганном галстуке и курить толстые папиросы. Но при всей солидности не упускал случая пожаловаться на ответственную должность:
— Десять тракторов на шее — шутка? Кому другому их навесить, волком взвоет. Я их уже во сне вижу, и всякий раз поломанными. Будто они сроду и не бывают в исправности!
Он задержал Павла, в меру поговорил насчет запчастей, потом попросил звякнуть по телефону в первую колонну.
— Пускай двести второй гонят на профилактику. А то застучит дизель, возись потом с ним! Рубашки цилиндров менять не день, не два…
— Позвоню, — обещал Павел.
Со двора вошел Костя Меченый, весь в снегу, с мотком колючей проволоки в руках, кивнул Павлу и склонился под трактор.
— Муравей тут? — грозно спросил Меченый. — Ворота не успели навесить, так вы у меня смотрите! Если кто сопрет на «кладбище» хоть одну гайку, башку отвинчу!
— Ты чего, снег, что ли, пахал? — засмеялся Павел, стряхивая с головы Меченого копну рыхлого снега.
— А ты глянь за ворота, что делается, — сказал Костя, отряхиваясь. — Повалило, как на пропасть! Пурга идет. Марток оставит без порток.
На улице гулял снеговей — густой, белый, непроглядный, с ветерком. Крыши разбухли, округлились. Мазутные пятна и черные следы гусениц исчезли, двор был празднично чист.
Шла большая пурга, зима вытряхивала на жилую землю все свои снежные резервы.
24
Снег на Севере не в удивление. С октября по апрель валит он чуть ли не изо дня в день, ни шатко ни валко, скупыми порциями, наглухо укрывает леса, болотные голызины, долины рек. А тем временем люди на тракторах и машинах не спеша накатывают дороги, счищают излишки на обочины, все идет своим чередом.
Не то большая пурга.
Сплошное месиво хлопьев окутает пространство на неделю, смазав границы земли и неба,
Тревога. Замирает жизнь в огромном лесном крае, лишившемся дорог. Нет подвоза — весь автопарк замер, машины забились в гаражи, во дворы, под навесы, все тракторы сняты с перевозок на расчистку дорожных трасс. Аврал!
Пятый день бушует пурга.
Шестой день.
Больной Стокопытов не выдержал, пришел на работу.
В конторе звенели телефоны — с Верхней Пожмы, с Изкось-горы, с Вась-Керки, с первой опорной, с далекого Красного ручья, где бьется с пургой звено Селезнева. Везде своя беда — нет горючего, порвало электролинию, завалило дорогу свежим буреломом… И самое тревожное: у людей кончились продукты..
Аврал. Там, в тайге, на двести пятом километре, людям нечего есть.
Терновой лежал грудью на столе, надрывался в телефон:
— Красный! Красный ручей! Селезнева! Максимыч, ну как ты там? Не слышу!
Многотонные снежные гирлянды висят на проводах, глохнет телефон.
— Селезнев! Селезнев, говори громче, ну? Как с продуктами?
Максим Александрович, скрипя кожей, присел около. Терновой бросил трубку.
— Горючее кончилось, а так ничего. Если не врет.
— Сколько тракторов на выходе? — спросил Стокопытов холодным голосом.
— Шесть.
— Бригаду Меженного снять с капремонта на ходовые!
— Уже снял, все вкалывают в звеньях, — сказал Павел. — К вечеру еще пару машин выгоним. Восемь штук будет.
— Вот что, Терновой. К вечеру чтобы двенадцать тракторов — под твою ответственность! Созывай людей.
Аврал — родная стихия Максима Александровича, в такие минуты Стокопытова не с кем сравнивать. Он хватает списки слесарей, рыщет глазами, подбирая годных на вождение тракторов.
— Ворожейкин, Меженный, Тараник, Бесфамильный… Э-э, черт! — Карандаш тычется в фамилии, пробегает одну за другой. Нужно двадцать четыре человека, чтобы все двенадцать тракторов гремели по трассам безостановочно, круглые сутки, двое и трое суток подряд. Мало людей! Усталые глаза Максима Александровича упираются в лицо Павла: — Ну, кого еще? Ты их всех знаешь!
Две, три, пять фамилий… Еще не хватает двух подменных водителей. Откуда взять?
Звенит телефон. Первая жертва: замерз человек в пути. Сломалась лыжа в лесу. В конторе повисает нехорошая тишина, и кажется, что все еще надсадно звенит охрипший телефон. Эра Фоминична склоняется к столу, бухгалтер Васюков нервно шелестит какими-то бумажками. За окном, наполовину заваленным сугробом, ходят мутные вихри.
— Ну, что будем делать? — В голосе Стокопытова медь.
— К Селезневу поеду я сам, — негромко говорит Павел, с ненавистью глядя на кипу нарядов. — Без подсменного. Двое суток выдержу. За мной пойдет с угольником Меженный, тоже один. Справимся, Максим Александрович.