Иван-чай. Год первого спутника
Шрифт:
И это он, ее Павел. Да разве можно связывать с таким свою жизнь?
Надя отняла пальцы от горящих щек, в волнении прошлась по кабинету.
Платье Эры Фоминичны, чуть-чуть забранное в талии, хорошо, в обтяжку сидело на ней. Надя чувствовала в нем всю себя, свое гибкое, красивое тело. Модные ботинки тоже удобны и хороши были, и кабинет — уютный и теплый, и вовсе не обязательно было бросать кабинет, напяливать на себя ватные штаны и звероватый тулуп, если на трассу могли поехать другие.
А он? Вот чудак-то!
Ну, пусть проветрится! Пусть
Надя закинула руки за голову, сладко потянулась, с удовольствием прижмурив глаза. И когда тугой перехват пояса стиснул ее на вдохе, Наде почудилось, что ее ласково обнимают его теплые, доверчивые руки.
Ничего, Павлушка! Мы еще повоюем с тобой, ты будешь еще шелковым и послушным мужем. И пойдешь прямо, не колеблясь, куда покажу…
Вот только при сокращении штатов нужно уберечь его.
Уберечь Павла и ни в коем случае не поссориться с Пыжовыми. Задача.
Вся жизнь — задача, только он этого не понимает, снежный человек!
А куда, интересно, поехал? Надолго ли?
Надя подняла трубку, вызвала контору ремонтных мастерских.
— Майя, назови-ка мне всех поименно, кто выехал на заносы. Им же придется сверхурочные…
Майка продиктовала длинный список — двенадцать экипажей. Под конец сказала:
— А Терновой с Меженным без подсменных подписались. Круглые сутки будут трубить. И Ленка Пушкова с ними увязалась.
— Пушкова? Но мы же токарей направляли, чего это она? — не сдержалась Надя.
— Не знаю, — хихикнула Майка.
Надя положила трубку. Оперлась подбородком на кулачок и задумалась. Рассеянно посмотрела в синее, морозное окно.
Ленка, значит, увязалась за ними. Вот этого Надя никак не предполагала.
26
Яркий луч фары сонно колыхался за стеклом, в нем крутым кипятком билась колючая крупа. На поворотах луч упирался в черную, увешанную белыми клоками чащобу и, побродив и оскользнувшись, вновь отплывал на просеку, высвечивая гребешки летящих навстречу сугробов. И тотчас в заднее окошко кабины врывался исчезнувший было свет Костиной машины — желтоватый, приглушенный бураном и мутью стекла.
Поворотов было немного. Просеку пробивал когда-то Селезнев, еще в ту далекую пору, когда не было у него напарника Пашки Тернового. Лесорубы и дорожники вымостили ее жердями и тонкомером, а шоферы накатали хорошую дорогу в дальние глубинки, к геофизическим партиям и буровым. Везли по ней трубы, станки, доски, взрывчатку и продукты — до поры, пока не осатанела зима, не шарахнула северной пургой.
Мартовские заносы… Двухметровая снежная крепь уходящей в прошлое зимы! Вам не по нраву первые оттепели, первый, еще несмелый проблеск низкого солнца? Вас тревожит нечаянный шумок просыпающейся хвои, возня красногрудых пичуг в сосняке, почуявших далекий зов весны?
Крути, наматывай вихри, последняя пурга! Заваливай дороги, тропинки, ходы
Ревет, содрогается, клацает железными башмаками-подковами упрямый, лобастый, послушный «Кировец», гонит перед собой рыхлую гору, разваливает ее на стороны, и следом ложится ровная чистая дорога. Ничего, что она узка, — Костя еще развернет ее во всю ширь лежневки — дело привычное.
Мне понятно, отчего ты бесишься, зима! Чересчур много копоти и всяческого мусора скопилось в отвалах, что горбятся по обе стороны трассы. Даже и самый снег там стал серым и грязным. Он будет таять под солнцем неудержимо, панически, прямо на глазах. От снега за неделю не останется и клока, он иссочится в землю, и тогда на пригревах полезет бешеная, густая зеленая трава.
И чтобы грязный снег не таял, ты, зима, спешишь укрыть его новыми, сахарно-белыми, нетающими сугробами. Поднимаешь вьюгу с поземкой, чтобы заровнять ухабы, рытвины, зализать раны проталин.
Но бульдозер разворачивает всю эту маскировку, выгребает споднизу заледеневшее старье, ставит на ребро, напоказ солнцу черные плиты, серые комья снега. Им таять, зима, таять от первой же оттепели, от первого южного ветра!
Павел работал всю ночь с каким-то ожесточением. Он соскучился по машине, по чутким рукояткам рычагов, по мощному и веселому рокоту дизеля, мерному дрожанию стрелок на приборном щитке. Было такое ощущение, будто он вернулся из долгого отсутствия в родной дом, прикасается рукой к знакомым и дорогим предметам, вспоминает далекое, счастливое время. А синий вал снега впереди все катился и катился вперед, разламывался на стороны.
Несколько раз попадались легкие завалы тощих елок поперек трассы, бульдозер без труда одолевал их, сворачивая за бровку. Но вот впереди замаячила черная, нависшая громада хвои. Обхватная ель косо торчала с обочины, как приспущенное знамя, наглухо перегородив просеку. Павел пробился к ней почти вплотную и выключил муфту.
За дверцей кабины голубело. Ветер стихал, но снег по-прежнему роился в воздухе.
Костя с готовностью выпрыгнул из белой кутерьмы, сторожко оглядел завал, сплюнул.
— Один черт, воду пора греть. У меня давно радиатор парит. Жмешь больно, Павел!
Примерившись к нависшей елке, заметил:
— Да. Прямо на радиатор попадает, рубить придется.
Топоры были в балке.
Костя толкнул к двери Павла, подмигнул:
— Будуар. Стучись первым!
Возможно, Лена вздремнула в пути на топчанчике, под тулупом — у нее было розовое, заспанное лицо. Но сейчас она возилась в прогоревшей печурке, сидя на корточках. Ватные штаны смешно топырились на коленях и бедрах.