Иван Иванович - бывалый сапер
Шрифт:
— Киев наши взяли! Понимаешь, Киев! — радостно кричит ротный и руку мне жмет, что аж больно.
Чувствую я, как в носу защекотало, прямо слеза взяла, хотя раньше подобной привычки за собой не упомню.
Очеретяного не узнать. Всегда он сдержан, говорит неторопливо, чуть ли не после каждого слова останавливается, точно гвозди вбивает, а сейчас быстро-быстро так:
— Это же здорово! Как раз к Седьмому ноября фрицев из Киева вымели! Отличный подарочек на праздник! Теперь рукой подать до Житомира! А там и Львов на очереди… Если б еще союзники
Говорю я Отто, что за новость старший лейтенант принес, а сам от радости никак не очухаюсь. Ольга, сестренка-то моя, в Киеве!
— Киев? — переводя дыхание, переспросил Отто. — Это же зер гут… очень хорошо! Просто замечательно! — И убежденно добавил: — Скоро Гитлеру капут!
Смотрю на Отто, думаю: да, не все немцы одинаковы, не у всех душа заскорузлой фашистской коркой покрылась. Хотя бы этот Отто Шульц. Рад ведь, что наши по шее Гитлеру накостыляли. Наверное, из рабочих Шульц или из крестьян. И не злой, может, даже хороший человек… Хороший… Кто же тогда разрушал, жег наши города и села? Из-за кого дети лишались отцов, а матери — сыновей?
Подумал я это, и опять что-то нехорошее, враждебное к Шульцу шевельнулось у меня на сердце. Ну пусть Отто ни в чем не виноват, пусть не запятнал своей совести злодеяниями. То другие немецкие солдаты виноваты. И что заставило немецкий народ пойти за Гитлером, служить черному его делу?.. Ведь у них и песня была: «Сегодня мы владеем Германией, завтра нашим будет весь мир!»
А Шульц мундир одернул, вытянулся и говорит взволнованно:
— Поверьте, никогда я фашистом не был. Рабочий я… Разрешите, — говорит, — руку вам пожать… Не откажите хотя бы в такой день! Пусть я пленный, и пусть это вам не разрешается…
И умоляюще смотрит на нас с ротным, будто какой-то особой милости просит.
Протянул я ему руку.
— Данке, данке, камрад, — говорит. — Спасибо, что верите мне!
Догадался старший лейтенант, о чем разговор, тоже руку Шульцу подал.
Немного погодя двинулись мы с Отто на ничейную землю. Звезды на небе яркие-яркие, целыми пригоршнями рассыпаны. Тихо вокруг. Из немецких траншей донеслись неразборчивые слова команды, лязг металла, тоненькое пиликанье. Вероятно, часовой, чтоб не уснуть, на губной гармонике играл.
Послюнил я палец, выставил наружу из воронки. Чувствую — ветерок от нас. Порядочек. Можно приступать.
Выбрался Шульц из нашей воронки, вперед пополз со своим рупором. Чтобы поближе, значит. И начал. Далеко-далеко голос его разносился…
Рассказал о взятии советскими войсками Киева, о том, что вскоре Гитлеру не то что на Днепре, а нигде не удержаться. Призывал опомниться, осознать, в какую пропасть толкают фашисты немецких рабочих и крестьян…
Не дали Шульцу договорить. Взорвалась, будто осатанела их передовая. Завизжали, засвистели мины.
Шульц не успел вкатиться в воронку. Изжалили его осколки, места живого не оставили.
Вытащил
На следующую ночь чуть ли не целый взвод немцев в плен сдался с оружием, с боеприпасами…
Прав, выходит, был подполковник — не только пушками воюют. Не только…
Что с Шульцем было потом? Кто его знает?.. Не довелось нам больше встретиться. Но и теперь, если где в газете прочитаю заметку о Германской Демократической Республике и увижу фамилию Шульц, всегда волнуюсь: не тот ли это самый Отто, с которым свела судьба на передовой?
ПЕРЕПРАВА
Встречает меня как-то старший лейтенант Очеретяный и говорит:
— Давно я с вами, товарищ Иванченко, потолковать собираюсь. В роте вы один из лучших, солдаты пример берут, человек серьезный, сознательный, а вот в партии не состоите. А ведь таких, как вы, мы с дорогой душой примем…
Радостно мне эти слова слышать, а что отвечать, не знаю. Молчу.
— Откладывать нечего, — продолжает ротный. — Зайдем ко мне, я рекомендацию напишу, а вы сразу заявление.
Пришли мы в командирскую землянку, взял я лист бумаги, положил перед собой и задумался.
Вот собираюсь я в партию большевиков, в партию Ленина вступать. Ответственный шаг. Спрос большой, не то что с беспартийного.
Недавно капитан из политотдела дивизии, к нам приходил. Грамотный мужик, головастый и в обращении простой, душевный. Говорили, до армии в каком-то институте студентов обучал.
В тот день, когда капитан заявился, немецкие пушкари почему-то особенно усердствовали. Били для пристрелки и на поражение, стреляли одиночными и залпами. А капитан, несмотря на обстрел, добрался на передовую.
О разном он рассказывал. И о международном положении, и об успехах на фронтах… И уже не помню, как получилось, про гражданскую войну вспомнил и про памятку партийцам-фронтовикам в те суровые годы.
В памятке той было записано: коммунист должен завоевать внимание и уважение к себе не должностью, которую занимает, а работой и всем своем поведением. И в бой вступать первым, а выходить из боя последним…
Написал я заявление. Так, мол, и так, прошу принять меня кандидатом в члены великой ленинской партии. А если в первом же бою погибну, то прошу считать меня коммунистом.
Прочитал старший лейтенант, нахмурился.
— Зачем умирать? — буркнул. — До полной нашей победы дожить нужно, товарищ Иванченко. До полной…
Ротный задумчиво потер щеку.
— Вспомнилась мне сейчас одна необыкновенная история. Произошла она осенью сорок второго года на подступах к городу Орджоникидзе…