Иван Кондарев
Шрифт:
По лестнице топали солдатские сапоги, доносилось бряцанье оружия. Позади околийского управления, на заднем дворе, время от времени раздавалось ржание кавалерийских лошадей. Рассвело, но город был тих, даже церковные колокола еще не звонили к заутрене.
Кантарджиев вспомнил, что среди арестованных жандармов есть и те, что служили при прежнем режиме, его старые знакомые и клиенты, интересы которых он защищал, и сообразил, что может их освободить и вернуть к исполнению обязанностей. Они его хоть чем-нибудь да отблагодарят. Но и для этого еще не настало время… Главное сейчас — это взять во всей околии власть в свои руки; отстранить сельских старост и на их место назначить комиссии из трех членов — сторонников блока. Он сразу же схватился за телефон. На телеграфно-почтовой станции, где
— Позовите старосту! — попросил Кантарджиев.
— Его тут нет, — донеслось по проводу. — Кто его вызывает?
— Комендант города К. Образовано новое правительство. Он обязан сдать общину.
— Кто, кто говорит?
— Комендант города К. Слышишь, пусть немедленно явится! Ну и тупица! — воскликнул Кантарджиев, поскольку тот положил трубку.
Телефон начал звонить все чаще. Адъютант спрашивал из штаба полка, закончены ли аресты. Звонили из Тырнова, вызывали поручика или приказывали что-то. В кабинет входили офицеры, докладывали, какие меры приняты в городе. Кто-то из них спросил, надо ли арестовать бывшего околийского начальника. Кантарджиев ответил утвердительно, и через полчаса перепуганный, побелевший Хатипов с поднятым воротником белого пиджака, с бессмысленной, льстивой улыбкой был доставлен под конвоем двух солдат. Затем начались бесконечные разговоры с сельскими старостами. Кантарджиев диктовал имена членов блока, которым следовало принять общины, убеждал, угрожал. В восточной части околии дела шли сравнительно хорошо, большинство сельских старост готовы были примириться, но в крупных селах на западе, с которыми он успел связаться, местные власти требовали объяснения, увиливали или отключали телефон.
Взошло солнце, и на стене за письменным столом появилось розовое пятно, оно начало расти и шириться; лампа продолжала гореть, и Кантарджиеву казалось, что все на свете перепуталось. Снова позвонили из штаба, чтобы продиктовать телеграмму военного министра Муравиева, в которой он приказывал окружным начальникам передать власть военным. Кантарджиев успокоился и сразу же велел огласить эту телеграмму. Но тут опять позвонил телефон. Он поднял трубку и услышал чей-то задыхающийся от ярости голос, сыпавший отборную брань.
— Кто это? Кто говорит? — спросил Кантарджиев.
— А ты кто такой, кто ты есть?
— Я комендант города. Кто говорит?
— Ах ты сволочь, подонок, убирайся-ка прочь поскорее! Звать-то тебя как? С живых шкуру спустим, блокари проклятые, черная банда! Разбойники! Шелудивые псы!
Кантарджиев пытался быть терпеливым и хладнокровно сносил все эти ругательства и угрозы. Но говоривший на противоположном конце провода, не желая слушать объяснений, вскоре повесил трубку. Офицер с телеграфно — почтовой станции сообщил, что у телефона был сам околи йс кий начальник и что в селах западной части околии что-то происходит, потому что там и слушать не хотят о телеграмме Муравиева, а только ругаются и грозятся.
«Теперь уже сам черт не разберет, что происходит», — подумал Кантарджиев. Прежние благоразумные намерения завершить все тактично, без излишних эмоций и страстей, «чтоб не раздражать мужичье», сменились страхом, злобой и гневом. Он поднял трубку, чтобы сообщить в гарнизон о непокорных селах. Но, подумав еще раз, стоит ли так спешить, успокоил себя тем, что в конце концов земледельческие старосты перестанут брыкаться, как только поймут, что правительство Стамболийского свергнуто, и положил трубку. В это время на лестнице послышался сильный топот. Чей-то взволнованный голос что-то прокричал солдату, стоящему в коридоре, и прежде чем Кантарджиев сообразил, в чем дело, в кабинет к нему ввалился бывший городской глава Мицо Гуцов.
— Сава, Христос воскресе! На долгие годы! — воскликнул Гуцов, едва перешагнув порог.
Кантарджиев не успел даже подняться из-за стола, как Гуцов схватил его в объятия, сбив при этом фуражку, и, причмокивая, расцеловал его. Увидев выпученные, совсем обезумевшие,
— Поздравляю тебя с назначением на комендантский пост! — торопливо заговорил Гуцов. — Почему ты не разбудил меня? Прикажи отпереть внизу мой кабинет, я поговорю с общинами… Где арестованные? Где Динов? Всех захватили?
— Они все тут, в полицейском участке. Я их и сам еще не видел.
Гуцов молча кинулся в коридор. Кантарджиев выскочил следом за ним. Часовой перед дверью полицейского помещения растерянно поглядел на коменданта и, поскольку не мог разобрать, что за знаки он ему делает, впустил бывшего городского главу к арестованным. Между неубранными полицейскими кроватями спертый воздух был пропитан запахом сапог и пота. Минчо Керезов сидел, понурив кудрявую голову, и колупал на колене брюки. Его толстые щиколотки были обнажены — видимо, при аресте он не успел надеть носки. Советник Мортикаров, без галстука и воротничка, как всегда небритый, в очках, словно бы прилипших к его близоруким глазам, скривив в обиженной гримасе свой плотоядный рот, испуганно уставился на бывшего городского главу. Остальные советники сидели опустив глаза и шевелили носами башмаков, словно мысленно шли куда-то. Только что доставленный Хатипов держался в стороне от всех, желая показать, что он не имеет и не может иметь ничего общего с ними. Председатель городской дружбы Динов курил, повернувшись к окну; на его крупную голову, на измученное лицо падал сноп солнечных лучей, и синеватый табачный дымок вился тонкими спиральками. Гуцов подбежал к нему и со всей силы ударил по лицу. Динов пошатнулся, из носа его хлынула кровь.
— Оставь менях Сава, я переломаю ему кости! Общины мне вздумал разгонять?! Мать его!.. А почему вы этих устроили здесь, на кроватях? Тюрем нет?.. — кричал Гуцов, когда Кантарджиев с помощью солдата выставил его из помещения.
— Не вмешивайся! Это не твое дело! — зло сказал Кантарджиев, чтобы не уронить свой авторитет перед солдатами и желая показать, что в своем мундире и на этом посту он не просто единомышленник и знакомый Гуцова, а совсем другой человек, лицо официальное.
Гуцов язвительно усмехнулся, в его желтых глазах появилось презрительное выражение, и Кантарджиев понял, что этот буйный человек, имеющий большие заслуги в борьбе с земледельцами и особенно в организации минувшей осенью съезда, будет оказывать нажим и оспаривать у него власть. Чтобы поскорее избавиться от его присутствия, он приказал отпереть внизу кабинет городского главы и Гуцов снова занял свое старое место. Но не прошло и получаса, как он опять ворвался к нему с каким — то листком в руке.
— Сава, ты получил сведения о составе кабинета? Нет ни одного из наших шефов! — воскликнул он и принялся читать имена новых министров. — Значит, военный кабинет! Нет, мне это не нравится… — Гуцов тут же быстро спустился к себе.
Кантарджиев не меньше его был удивлен тем, что среди министров нет ни одного партийного лидера из тех, что были заключены в шуменскую тюрьму. Ведь он был демократ. Но приняв во внимание, что такой военный кабинет может лично ему принести больше пользы, он вздохнул с облегчением. Через несколько минут сам Викилов прочел ему по телефону приказ военного министерства, в котором сообщалось, что кабинет Стамболийского «подал в отставку» и что образован новый кабинет из теки х-то и таких-то министров.
— Пока мы не считаем необходимым объявить военное положение, но полицейский час вы установите. Пошлите людей, пусть объедут непокорные села и вразумят сельских старост. Дадим им время, чтоб опомнились, но на всякий случай начните мобилизацию различных чинов из запаса — С коммунистами будьте осторожны. Ни в коем случае не дразните их сейчас, — сказал полковник, когда Кантарджиев изложил ему свою оценку положения в околии и свои опасения насчет коммунистов в самом городе.
Убедившись, что новый кабинет — военный, Кантарджиев окончательно успокоился. «Это все равно что я мобилизован, и нечего тут раздумывать», — сказал он себе и рьяно принялся за дела.