Иван Кондарев
Шрифт:
В этот день Костадин поднялся очень рано и вышел во двор.
За пристройкой шумела река, мрак редел. Костадин вошел под навес. Через открытую дверь он увидел свет закопченного фонаря и вместе со свежим утренним воздухом вдохнул теплый запах конского навоза. Янаки был возле лошадей.
Мурат, который спал поблизости, поднялся и, изогнув спину коромыслом, зевнул; а под амбаром, где ощенилась Арапка, слышалось плаксивое скуление и возня щенят, которые прижимались к матери и сосали.
— Что я тебе вчера вечером сказал? Почему
— Еще есть время, бай Коста. Я вчера что-то не понял — жницы придут сюда или прямо на поле?
— Туда… Хватит тебе скрести лошадей, опоздаем!
Костадин поглядел на посиневшее небо с редкими мерцающими звездами и вернулся в дом. Он умылся, вынес из кухни приготовленную с вечера сумку с едой, взял охотничье ружье. В доме все спали, только старая Джупунка покашливала по-кошачьи у себя в комнате.
Жатва до такой степени поглотила Костадина, что он не мог думать ни о чем другом, и ему все время казалось, будто он о чем-то позабыл. Из головы его не выходило ячменное поле возле самого города. Каждый год он начинал жатву с него, и каждый год в это же время начинал он охоту на диких голубей у засохших дубов возле реки.
Пока подготовляли повозку, пока наполняли водой баклаги и собирали паламарки, серпы, перевясла, — рассвело и ласточки, свившие под крышей гнезда, защебетали на сухих ветках яблонь. Янаки распахнул ворота, повозка задребезжала всеми своими железками и остановилась на улице. Работник запер ворота и ловко вскочил в повозку к Костадину.
— Ну, поехали! Бог в помощь, — сказал Костадин и, зажав ружье меж колен, перекрестился.
Они не успели еще выехать из города, как восток озарился розовым светом. В прозрачном неподвижном воздухе синий Балканский хребет с алыми пятнами на вершинах казался совсем рядом. Поля под ним тонули в синеватой тени.
Как только повозка протарахтела по каменному мостику за сараем Гуцова, на повороте дороги показался солдат в каске и с винтовкой, а за ним еще один. Тот, что был повыше ростом, направился навстречу повозке, держа наперевес винтовку с примкнутым штыком; он помахал ею, делая знак остановиться. Костадин подумал, что солдаты вышли на учения.
— Поворачивайте обратно. Выезжать из города запрещено, — сказал солдат.
— А что такое, ребята?
— Сменилось правительство. Как это вас пропустили патрули?
— Погоди-ка, ведь мы едем жать и ничего не знаем. У меня там жнецы дожидаются. Люди ждут в поле.
— Таков приказ, — сказал другой солдат, который волочил винтовку за ремень. — А зачем у тебя двустволка?
— Хотел поохотиться.
— А, поохотиться…
Костадин попросил пропустить хотя бы работника с повозкой, чтоб доставил жнецам все необходимое.
Солдаты переглянулись.
— Ну как, Калчо, пустим их? Люди везут серпы, видишь, все приготовили себе, — сказал своему товарищу тот, что повыше ростом. — Ну ладно, ты слезай и возвращайся в город» а он пусть едет.
Костадин вернулся домой растревоженный и злой. Таинственные дела Манола и его поведение в последние несколько дней стали теперь ему ясны.
«Если бы я не взял с собой ружья, солдаты пустили бы и меня, — рассуждал Костадин, торопливо шагая домой. — Но почему запрещено выезжать в поле? Почему несут охрану солдаты? Может, кто другой захватил власть?.. Не дают людям заниматься своим делом! Очень оно мне нужно, это правительство! Пусть его сменят, раз оно не способно справиться с коммунистами и всякой бестолочью. Разве это власть? Но чего ради они вмешиваются в мою жизнь?» — спрашивал он себя и всем своим существом ощущал гнетущее присутствие какой-то враждебной силы, о которой даже не думал.
Неподалеку от главной улицы его остановил патруль. Снова пришлось объяснить, почему он несет охотничье ружье. Эти неприятные разговоры окончательно отравили то хорошее настроение, в котором он был с утра; Костадин вошел в дом расстроенный и сердитый.
Брат его только что успел побриться и, выйдя в гостиную, повязывал синий галстук, который обычно носил только в праздничные дни. Его покрасневшее лицо, стянутое квасцами, со светло-розовыми пятнами на подбородке, имело торжественно-строгое, напряженное выражение. Старая Джупунка гонялась во дворе за маленьким Дачо, который убежал босой и неумытый к амбару поиграть со щенятами, а Христина, в длинном капоте, встретила его на лестнице.
— Я так беспокоилась. Думала, тебя задержали, — сказала она.
— А почему меня станут задерживать?
— Да, но ведь всюду патрули… Ты уже знаешь?
— Город оцепили солдаты, не разрешают выезжать. Едва уговорил их пропустить Янаки с повозкой, а меня вернули из-за ружья, — сказал Костадин, обращаясь больше к брату, который стоял перед зеркалом.
— Оставь это, одевайся-ка, пойдем посмотрим, что творится в городе. Дружбашей скинули. — И, даже не взглянув на него, Манол пошел к себе в комнату, надеть пиджак.
— Недавно к нам заходил Гуцов и сказал, что уже можно свободно ходить по городу, — объяснила Христина, продолжая стоять у стола. — Теперь и мы у власти, Коста. А ты не рад этому?
Ее интерес к событиям и радостное оживление рассердили Костадина.
— Занимайся-ка лучше своими женскими делами! Меня зло берет, что пришлось вернуться, и теперь я не знаю, что делать, — сказал он, сняв ружье и ставя его у стенки. — Это что, брат сделал из тебя такую приспешницу блока? Чего ухмыляешься?