Иван Кондарев

Станев Эмилиян

Жена хлопотала у стола, потому что по заведенному порядку это было обязанностью младшей снохи. Едва глаза их встретились, она улыбнулась ему все той же робкой улыбкой, что и в поле, словно спрашивала его, готов ли он простить ее. Полный смущения и тоски, Костадин почувствовал, что вся его душа стремится к ней с какой-то особой силой и болью. Он раскаивался в своих подозрениях и дурных мыслях, в грубых словах, сказанных ей, винил себя за то, что в гневе оставил ее одну. Он сел на стул и, словно увлекаемый какой-то стихией, которая оказалась сильнее его воли, не мог оторвать от жены своих восхищенных и печальных глаз, радовался каждому ее движению, свету и счастью, источаемому самим ее присутствием. Ему казалось, что он плывет по морю, что чувства его поднимаются высоко над мыслью, а будничное остается где-то далеко и выглядит лживым и жалким. Вдруг она уловила, что с ним происходит, и покраснела, так же, как, бывало, краснела в первые дни их любви: она вся пылала, избегала его взгляда, но он ощущал

горячий огонь ее глаз, воркующие нотки в голосе, кокетливую порывистость движений, силу и красоту ее тела. Заметив, что остальные догадываются о том, что происходит с ним в эти минуты, Христина смутилась, но Костадин не видел ни тонкой усмешки матери, ни завистливых взглядов снохи. Все, что происходило вокруг, казалось ему странным, словно во сне, — недомолвки жены, теплый, бархатный майский вечер, хор лягушек у реки, журчание чешмы во дворе, звон приборов и тарелок. Христина спросила его, что они перевозили. Он знал, что этот вопрос вовсе не так уже важен для нее и что она спрашивает только для того, чтобы нарушить молчание, поэтому ответил: «какой-то ящик» и продолжал есть машинально, не ощущая вкуса еды.

Поужинав, он вышел во двор в ожидании, пока женщины уберут со стола и Христина пройдет в их комнату.

Японские розы свесили через ограду тяжелые котжева соцветий. Плиты, которыми был вымощен двор, белели в лунном свете. Из казино доносился смех молодежи и стук игральных костей. Костадин присел на скамью возле чешмы, где отсвечивали металлическим блеском кустики самшита. Он спрашивал себя, о чем они будут говорить, когда останутся одни, что ему скажет Христина? Неужели можно говорить о том, что произошло в этот вечер между ними? Он хотел сосредоточить все свое внимание, понять, что, собственно, произошло, но кроме картины поля и какого-то смутного представления о душе жены, сущности происходившего разум его постигнуть не мог. Время от времени он поглядывал на окна дома, ожидая увидеть их потемневшими, потому что фитиль лампы всегда прикручивали, экономя керосин, когда ложились спать. В пристройке, где спал Янаки, фонарь уже давно погас, мать спустилась по лестнице и направилась в свою комнату, в последний раз мелькнула наверху тень Цонки, и дом затих. Только Манола все еще не было.

Подождав еще минут десять и чувствуя, что волнуется, Костадин поднялся наверх, умыл лицо на кухне и вошел в спальню.

Христина что-то шумно делала в соседней комнате, где стояли старые комоды. Он попросил свежую сорочку. Она молча положила ее на разобранную для сна кровать, все так же молча, не глядя на него, села перед зеркалом и занялась своим туалетом. «Не обманул ли я себя? Или, может, она уже забыла?» — подумал он, взял сорочку и пошел в соседнюю комнату, чтобы переодеться. Когда он вернулся, Христина уже полулежала в постели. На желтом шелковом одеяле покоились ее обнаженные до локтей руки, глубокое декольте ночной сорочки открывало часть груди и округлую, гладкую шею. Она наблюдала за ним каким-то озабоченным взглядом, но он не мог понять, что означает выражение ее глаз. Он подошел, сел на постель возле нее и взял ее руки в свои. Душа его больше не могла сопротивляться приливу чувств, лицо осветилось нежной, любящей улыбкой. И тотчас такой же трепещущий от радости и счастья свет озарил и ее лицо, и в глубине ее глаз он увидел свое собственное маленькое отражение. Вдруг подбородок Христины дрогнул, она закрыла лицо руками. И, отстранив их, он увидел на глазах ее слезы. Откинув назад голову, она пыталась произнести какие-то слова, нижняя губа ее дрожала…

Позже, когда она заснула, он продолжал бодрствовать. Очарование прошло — страсть обманула их обоих, и то чувство, таинственное и непостижимое, что он испытал в поле, сейчас казалось сном. Мысли его возвращались к обычным будничным заботам. Он вспомнил, что собаки еще не вернулись, тихонько встал и вышел, чтобы приоткрыть ворота. Но когда спускался по лестнице, накинув на себя какую-то одежку, он услышал голос брата. Дверь хлопнула, и вошел Манол с сыном Гуцова. Они несли два узла и две пары офицерских сапог…

24

Седьмого июня, в десять часов утра, поручик Балчев вышел из вагона первого класса, неся в одной руке кожаный чемоданчик, а другой придерживая саблю.

Закопченный вокзал с фаэтонами на маленькой площади, почерневшие часы, товарный склад, немногочисленные пассажиры на перроне, в основном крестьяне, и пыльное трехкилометровое шоссе, ведущее в город, поразили Балчева своею будничностью и нарушили торжественно — строгий порядок его мыслей. Было даже как-то оскорбительно, что все это существует независимо от того, другого мира, откуда он прибыл, и будет существовать, что бы ни случилось, а страшная тайна, которую он несет в себе, не имеет никакого значения ни для полей, ни для гор, ни для вагонов и склада, ни даже для этих крестьян-горцев, устремившихся со своими мешками и тюками к дверям вагонов третьего класса.

Балчев пересек колею, вышел на перрон, небрежно кивнул начальнику службы движения. Какой-то босоногий мальчуган предложил ему поднести чемодан, но он прогнал его, прошел за вокзал и, не удостаивая взглядом извозчиков, которые наперебой предлагали ему свои услуги, остановился перед экипажем, запряженным

парой гнедых лошадей. С козел, держа в руке шапку, ему улыбался бывший возница его отца.

— Вези меня домой, бай Милан, да побыстрей. И чтоб без пыли! — заявил Балчев, усевшись в экипаж и давая понять, что он не склонен вести никаких разговоров.

Ему удалось восстановить весь предшествующий ход мыслей, и он припомнил принятое ночью в поезде решение и намеченный план. «Первое: сразу же домой — ведь не являться к полковнику с чемоданом, немытым, небритым! Второе: никаких объяснений и излишних разговоров, даже с отцом. И третье: за четверть часа до того, как прибудет следующий поезд, надо снова быть на вокзале».

По сторонам мелькали кривые пыльные вербы. Экипаж колыхался, как лодка, и поднимал тучи пыли. Над полями и лугами трепетало знойное марево. Отяжелевшие от налившихся колосьев нивы и синеющие вдали горы замерли в послеобеденной дреме, но Балчев старался не задерживать своего внимания на знакомых местах и не хотел отдаваться ни чувству радости, что увидит своих близких, ни воспоминаниям. Эти простые радости сразу же меркли, как только он представлял себе важность своей миссии, и им овладевало чувство гордости, что именно он, а не какой другой офицер удостоен высокого доверия доставить пароль — сигнал для переворота, — в родной город. Столичный высший свет, руководители Военной лиги, членом которой он стал в прошлом году, поглощали его мысли и воображение, из его памяти никак не выходил кабинет с высоким лепным потолком, громадный портрет «любимого и униженного монарха», массивный письменный стол, украшенный резьбой, за которым его встретил председатель Лиги, полковник артиллерии. В ушах еще звучал резкий голос, приказывавший ему немедленно отправиться на вокзал и с первым же поездом выехать в К., а затем в свой гарнизон и ни на минуту не забывать о великом деле спасения отечества, об офицерской присяге и чести.

Он был преисполнен воли и готовности действовать, опьяненный мечтами, которым предавался всю ночь. Когда экипаж обогнал группу крестьян, Балчев враждебно взглянул на них и положил руку на рукоятку сабли. «Вот эти-то и поддерживают Стамболийского. Это они унижают его величество и армию! Их обманывают все эти учителишки, адвокатики, лохматые штатские вороны…» — И он вспомнил, что сказал ему однажды его полковой командир, когда принимал новобранцев: «Учитель в селе занимается политикой и социализмом — он крестьянина не воспитал: священник не научил его креститься и читать «Отче наш», а староста — уважать законы и порядок…»

Балчев буквально кипел от возмущения и гнева; положив ногу на ногу, он стал тихонько насвистывать старый боевой марш «Наступит день, когда…». День этот наступает, тот самый день, когда он покажет, как надо служить отечеству, и уже никогда больше не будет опозорена офицерская честь… как это случилось в прошлом году вон в том саду, где виднеется среди зелени павильончик…

Отвратительное воспоминание вызвало на лбу испарину, а мускулистая нога в лакированном сапоге невольно дернулась, словно хотела раздавить это воспоминание. Мысль об опасности и рискованности переворота, которую он прогонял как недостойную, стала еще более неприятна.

Он даже отвернулся, чтоб не глядеть на «злосчастное место», и вдруг увидел знакомую даму, приятельницу его матери. Дама шла по тротуару, держа нераскрытый зонтик и черную сумочку; ее полные руки были в ажурных перчатках. Когда-то он питал к ней мучительную юношескую страсть, убегал, как только она появлялась у них… Сильным, резким движением руки он отдал честь, и ему показалось, что она была смущена его мужественным видом. Да, вот что делает время! Как она постарела, стала почти совсем старухой… Провинция!.. Все осталось таким же, каким было… Вот «Белый медведь», все тот же. Только оконные рамы покрасили зеленой краской. Ну что за безвкусица!.. Он не был здесь с тех пор, как в прошлом году друзья устроили ему прощальный ужин. Кафе-кондитерская «Венеция». Сюда он водил сестру и дочь инженера, хорошенькую Зою, угощал их пирожными… Тот субъект разбил тогда камнем градусник. Но зачем вспоминать и сердиться? «Наступит день, когда…» Мануфактурный магазин «Стефанов и сын» — тут ему покупали галоши… А там пекарня, слоеные пирожки с мясом и пышки, из-за которых ребенком он не раз плакал, перед тем как отправляться в школу. Тогда за ними посылали служанку с тарелкой — иначе он отказывался идти~. Еще два квартала — и будет виден их дом со стеклянным навесиком над входом и с куполом над верандой». Не надо нервничать. Все должно быть как раз наоборот — спокойно, без всякого волнения… Вот теперь он в своем мире. Этот мир есть, так сказать, продолжение того, высшего — мира государственных интересов и прочего.» Тут все ему знакомо, как в казарме, за небольшим исключением, поскольку гражданская жизнь усложнена различными партиями, мошенниками, подлецами и тому подобным, и вот теперь государство находится в руках предателей, а доблестные граждане низвергнуты, как его отец… Ну ничего, так будет только до послезавтра, когда он поднимет свой эскадрон! Полицейские участки, околийские управления, почта… Вряд ли железная метла армии минует их… Строгость и порядок!.. Вот сейчас Мара, увидя его, кинется к нему на шею и закричит, а мама прибежит из своей комнаты, где свет такой приятный и мягкий. Милая мамина комната…