Иван Кондарев

Станев Эмилиян

— Съезжай с дороги! Иначе не разминемся! — кричал незнакомый голос.

— Давай влево, солдат! Левей, левей держи!

Из-за поворота выскочил военный грузовичок и, оставляя за собой хвост красноватой пыли, быстро приближался к ним. Черная морда мотора колыхалась, словно кланяясь узкой дороге.

Подпоручик поскакал вперед. Первая повозка въехала на ниву, и лошади принялись есть овес, полегший под колесами.

— Видно, ничего не произошло. Разъехались!.. — сказал Андон солдату-ездовому. — Давай, парень, и ты влево.

Между депутацией

и офицером происходил разговор. Костадин слышал голос Христакиева, но расстояние было большое, и он не понимал слов.

— Их обстреливали, — испуганно сказал кто-то в первой повозке.

— Где, где? В каком селе?

В трепещущем воздухе, который словно плясал над рузовичком, Костадин видел, как вздрагивают встревоженные лица членов депутации, и время от времени улавливал отдельные слова. Адъютант командира полка театральным жестом показывал назад. Янков, сидящий рядом с шофером, мрачно и безучастно глядел сквозь запыленное стекло. Белое знамя наклонилось над запасным колесом.

Кавалерийский разъезд, сопровождавший депутацию, внезапно выскочил из-за поворота, и многие добровольцы стали соскакивать с повозок, желая выяснить, что произошло. Всех охватила тревога.

— Да они без ума, мать их за ногу!

— Отступили — как же… Держи карман!

— Я же сказал тебе, что пахнет порохом, — засмеялся Андон.

Подпоручик приказал разъезду вернуться. Когда кавалеристы на усталых конях, с чьих морд падали клочья пены, повернули обратно, офицер строго поглядел на оживленно болтающих добровольцев.

— Что произошло, господин подпоручик?

— Это верно, что их обстреляли?

— Много их там было? — спрашивали добровольцы.

Подпоручик, стараясь придать себе важный вид, не торопился с ответом.

— Встретили сопротивление. Довольно слабое, — наконец сказал он.

— В Горни-Изворе?

— В Горни-Изворе все легально. Подальше. Между Выглевцами и Горни-Извором. Ну-ка, строиться! От повозки до повозки — пятьдесят метров! И строго соблюдать дистанцию!

В село Горни-Извор они прибыли во второй половине дня. На изрытой площади перед общинным управлением свинья чесала измазанную грязью спину о столб, который подпирал покосившуюся крышу. Из корчмы напротив доносились возбужденные голоса.

Вновь назначенная блокарская троица, расположившая — ся в общине, радостно приветствовала команду. Из корчмы принесли медное ведерко с вином. Костадин вошел в прохладную, с низким потолком канцелярию, где еще висел портрет Стамболийского, чтобы расспросить про своих лошадей. Там уже сидели Андон и подпоручик и просматривали какой-то список. Председатель комиссии — толстый крестьянин с большим шрамом под левым ухом, в новой безрукавке и синих крестьянских портах, угодливо кивал при каждом слове подпоручика и тяжело и важно пыхтел. Подпоручик, постукивая по голенищу сапога хлыстиком, испытующе и строго приглядывался к крестьянам. Андон выспрашивал у них, кто из их села принимал участие в нападении на город.

— Чего там смотреть списки! Все, кто вчера не

был в селе, — все до единого мятежники. Нечего тут рассусоливать, — сказал подпоручик и направился к выходу. — А вы что?.. Почему вы не со своими товарищами? — спросил он Костадина, который отступил от двери.

— У меня вчера угнали лошадей, я зашел узнать, не здесь ли они, — сказал Костадин, но офицерик, не дослушав его, вышел.

Минут через пять команда, сопровождаемая местными блокарями, разошлась по селу производить аресты. Залаяли собаки, обеденная тишина огласилась плачем женщин и проклятиями. Тесное помещение общины скоро наполнилось арестованными. Снаружи напирали жены и близкие арестованных. Одетый по-городскому молодой человек просил за отца, которому Андон связывал веревкой руки.

— А ну, проваливай, не то я и тебя свяжу. Кто тебя знает, что ты за коммуна… может, и ты вчера был с ним, — сказал Андон и ловко стянул узел веревки. Ему помогали Топалов и толстяк доброволец.

Подпоручик сорвал рукояткой хлыста портрет Стамболийского и растоптал его.

— Вы все еще его держите, да? Он вам мил? Дураки!.. Кто хочет ехать в город на повозках, может ехать. Сказал я вам: раз-ре-ша-ю! Но связанными. Обязательно! Никаких исключений! — И он принялся выгонять женщин. которые просили позволить им отвезти мужей на своих повозках в город.

Костадин недоумевал, откуда у Андона Абрашева такая власть. Он распоряжался арестами, немилосердно колотил арестованных крестьян. Один из них, с глазами, полными слез от страдания и стыда, в распахнутой на груди белой праздничной сорочке, из-под которой виднелась седая волосатая грудь, не подпоясанный как следует, с развязанными онучами, молил:

— Освободи ты мне, ради бога, руки, парень, чтоб я мог подпоясаться. Не срами перед женщинами. Меня еще пока никто не связывал. Я и в плену был…

— Надо было думать вчера, когда шел город брать. С мешками отправились, чтоб награбить побольше, мать вашу… Болгарию загубить вздумали! Этого вы не стыдитесь, а стыдитесь того, что пояс волочится…

В углу канцелярии, покосившийся пол которой сотрясался при каждом шаге, подпоручик и тот худой, бледнолицый штатский, у которого полосатые брюки были засунуты в сапоги, допрашивали перепуганного полевого сторожа:

— Кто вчера перерезал телефонные провода?

Допрашиваемый спокойно стоял у стены, морщил свое загоревшее в поле лицо и шевелил беззубым ртом, словно сосал сахар.

— Да когда началась суматоха, их и порезали.

— Вот я тебе сейчас покажу суматоху! Кто порезал провода?

— Говори же, идиот! — рычал штатский.

— Так точно, порезали. Говорят, Ванчов приказал.

— Кто он, этот Ванчов?

— Да вроде бы выглевский учитель…

Костадин бесцельно слонялся между корчмой и общиной, расспрашивая о пропавших лошадях, но ни у кого не мог ничего узнать. Мимо Костадина прошел доброволец в зеленой шляпе, держа под руку сутулого крестьянина, который прижимался к нему и шептал на ухо: