Иван Кондарев
Шрифт:
Полчаса спустя возле управления остановился военный грузовичок. Вскоре, громко топая по лестнице и продолжая спорить на ходу, вышли Петр Янков, Христакиев, адъютант командира полка, судья, похожий на татарина шеф местных радикалов и аптекарь. Они остановились на крыльце, и Костадин услышал голос Петра Янкова:
— Почему, господа, вы хотите, чтобы ехал и я? Я уже сообщил нашим людям об отношении партии к происходящим событиям. Дайте мне возможность вернуться домой.
— Они могут не поверить, что это были вы, — возражал судья.
— Фактически вы меня арестовываете. У вас нет на это права!
— Выполните свой гражданский долг, господин Янков! Или вы желаете кровопролития? —
Окруженный со всех сторон, Янков вытирал на ходу свое вспотевшее лицо и редкие волосы; его, словно арестанта, почти насильно усадили в машину. Следом за ним разместились в ней и остальные. Машина тронулась. За нею поскакал кавалерийский разъезд. Подпоручик приказал добровольцам строиться и принялся читать по списку их имена.
Из казарм прибыли наконец ожидаемые повозки.
Команда разместилась на шести повозках. Во вторую погрузили тяжелый пулемет и ящики с патронами. Андон Абрашев с гранатой на поясе и с электрическим фонариком у левого кармана солдатской куртки умостился между пулеметчиками и позвал к себе Костадина. Кавалерийский взвод двинулся впереди, стройный русый подпоручик дал команду добровольцам трогаться.
Костадин трясся на краю сиденья и с мрачным видом рассматривал окрашенный в серый цвет корпус пулемета и сидящих на ящиках солдат. Выкрики добровольцев, которые хотели придать себе молодцеватый вид, тряска повозки и, самое главное, сознание, что на него отовсюду глядят знакомые и незнакомые люди, угнетало Костадина. Он вспомнил выражение жалости и покорности судьбе, написанное на лице Христины, когда она провожала его из дому, вспомнил, как перекрестила его мать и то, что Манол даже не обратил на него внимания, встретив в околийском управлении; все это наполнило его сердце негодованием и жалостью к самому себе.
С главной улицы повозки свернули на кривую улочку, ведущую в верхнюю часть города. На этой улочке Костадин давно уже не бывал. Сейчас она показалась ему незнакомой, и он растерялся. Он боролся со своими мыслями и не слушал, что говорил ему Андон. И только когда они выехали из города и громыханье военных повозок несколько поутихло, он пришел в себя и захотел узнать, в какие села они направляются. Из всего того, что он понял, слушая разговоры добровольцев, у него создалось впечатление, что крестьяне не отступили, поэтому-то и отправили на машине депутацию, чтобы заключить перемирие. Но из разговора между Андоном и подпоручиком (к брату Абрашева офицер проявлял необъяснимое для Костадина благорасположение) получалось совсем другое. Подпоручик рассказывал, что отправленные сегодня на рассвете разъезды проехали в направлении Балканских гор с десяток километров, так и не встретив ни одного мятежника.
— Во всяком случае, до Горни-Извора их не было… Все зависит от того, как встретят депутацию, — говорил он, сидя верхом на стройной кобыле с подтянутыми боками, лоснившейся на знойном солнце.
— Если мятежников нет, то к кому же отправилась депутация? — поинтересовался Костадин.
Его раздражали надменность подпоручика и близкие отношения их с Андоном.
— Я сказал — в Горни-Извор и другие села… Эй, вы что, на свадьбу едете? Прекратить пение! — крикнул офицер и повернул кобылу назад.
На крайней повозке, где ехал стоя сын Гуцова, кто-то подхватил песню.
Костадину было неясно, куда именно отправилась депутация. Андон объяснил ему, что она едет впереди них в том же направлении и что Петру Янкову умышленно предоставили возможность связаться по телефону с Тырновом и с Софией, чтобы выяснить отношение коммунистов к перевороту. Они
— Пустое дело эта депутация. А что касается коммунистов, то они хорошо сообразили, — смеясь, сказал Андон, подмигивая солдатам холодными серыми глазами. — Без уверток и оплеух нам не обойтись… Нашему лапотнику властишка пришлась по вкусу, его теперь сказками обмануть не так-то просто. Хочешь джибровочки? Для храбрости! — добавил он со смехом и вытащил из кармана брюк плоскую бутылку с алюминиевым колпачком.
Костадин отказался. Отказались и солдаты. Но в первой повозке, где ехали восемь человек, бутылка с рак ней уже переходила из рук в руки. Штатский в зеленой охотничьей шапке, сидевший с краю, воодушевлял своих дружков.
— Мужичье наше еще вчера вечером как ветром сдуло — к женам своим подались. Я видел, куда они отправились. — Зажарим сегодня вечером барашка. Нельзя же приехать в село и есть всухомятку!
— Утром отправили команду в Тозлук за Тончоолу. Я и сам бы не прочь посмотреть, как этого дружбашского пса повезут через весь город! С ними поехали и белогвардейцы, — раздался голос писаря со свечного завода.
— Не белогвардейцы, а русские эмигранты. Выражайся поаккуратней, — басовито оборвал его Топалов.
— А в Тозлуке легко. Там турчата не вмешиваются. Они ведь завсегда с теми, у кого в руках сабля.
Какой-то толстяк в коричневом пиджаке, с обезображенной чирьями шеей, покачиваясь, как куль с мукой среди торчащих ружей, вдруг запротестовал:
— Не ври-ка ты, а то как трахну!
— Ну, какое же это вранье!.. Досталась легкая добыча, — желчно рассмеялся мужчина в потемневшей от солнца соломенной шляпе. — Слыхал, тетки какие-то пошли на базар, не знали, что творится. Мандахура наш как гаркнет им: «Ложитесь на пузо, не то убьют», — а сам давай их обшаривать, денежки искать.
— Когда ж это было? — спросил бледный, худосочный доброволец, полосатые брюки которого были засунуты в голенища желтых сапог.
— Да утром, когда везли зарывать убитых на вокзале.
— Хо-хо-о! Браво, Мандахура!
Толстяк выругался.
Окрашенные в зеленый цвет полковые повозки тащились в тени деревьев по обочине разбитого шоссе, поднимая густое облако пыли и не соблюдая установленной подпоручиком дистанции. Многие стали слезать с повозок, чтоб было легче лошадям. Июньское солнце припекало, от пулемета и винтовок сильно запахло оружейным маслом. Костадин обливался потом, и из головы его не выходили впечатления сегодняшнего дня. Он захотел пройтись пешком, поразмяться, но первая повозка уже свернула на проселок и те, кто вылез, стали усаживаться на свои места; обоз снова двинулся. Через несколько минут показался округлый холм, засеянный полосками ржи, картофеля и еще совсем зеленого овса. На темном изумруде полей весело краснели маки, синевой весеннего неба отливали васильки на межах, там и сям торчали налитые серо-зеленой кровью чертополохи. От холма до подножия Балкан простиралась котловина, похожая на огромное корыто.
Когда взгляд его объял эту знакомую, притихшую в мирный полуденный час ширь, где он пахал, сеял, охотился, воспоминания о минувших счастливых днях снова нахлынули на него, и от волнения у Костадина сдавило горло. Ему захотелось тут же соскочить с повозки и вернуться домой. Невыносимо противны стали в поту и пыли добровольцы, большинство которых успело уже порядком хлебнуть, и самоуверенный, красный от жары и ракии Андон, который становился все воинственнее, и важничающий подпоручик на своей красивой кобыле. Вдруг с первой повозки закричали, зашумели, и он вздрогнул.