Иван Кондарев
Шрифт:
Костадин направился к водяной мельнице. В тени верб коноводы держали кавалерийских лошадей. Перед полуразрушенной крохотной мельницей на живописной лужайке плотным кольцом сгрудились солдаты и добровольцы, окружив какого-то военного. Из-за их спин Костадину удалось разглядеть его. Капитан Колев был без фуражки. На огромном открытом лбу кровоточила свежая рана, и кровь стекала по широким скулам. На траве рядом с ним валялись сорванные погоны. Балчев его допрашивал.
Часто мигая и поднимая густые брови, чтобы кровь не попадала в глаза, капитан отвечал мрачно и отводил взгляд от Балчева. Вдруг он отпрянул и втянул в плечи свою большую голову — Балчев замахнулся на него парабеллумом.
— Говори,
Костадин перевел взгляд на ноги Колева, чтобы не видеть удара. Капитан был бос, на его широких, как лопата, ногах судорожно сжимались и разжимались волосатые пальцы. Вдруг он неистово вскрикнул, как человек, дошедший в своем отчаянии до предела:
— Если бы я атаковал прошлой ночью город, ты сейчас не смог бы бить меня, буржуйский ублюдок… Чтоб не проливалась братская кровь… Вот почему, паскуда!
Парабеллум рассек кожу на темени и залил кровью рано облысевшую голову капитана. Озверевший Балчев пинал его сапогами…
Костадин прислонился к вербе. Сердце его словно окаменело, замолкло. Он слушал, как били несчастного капитана, как осыпали его бранью, слушал визгливый крик Балчева с каким-то душевным отупением, словно не человека истязали, а просто колотили какое-то чучело.
Позже, когда по приказу командира эскадрона, высокого кривоногого ротмистра, Колева повели в общину, Андон рассказал ему, что жандармский капитан был отправлен в штаб дивизии с каким-то поручением, но, узнав о перевороте, бежал к мятежникам и с бывшим околийским начальником руководил вчерашним нападением на город. Кавалеристы взвода Балчева обнаружили его на водяной мельнице привязанным к столбу, разутым. Связал его выглевский учитель за то, что он отказался продолжать нападение на город этой ночью.
— Они не очень-то задумывались, как и что у них получится. Еще вечером мужики один за другим стали разбегаться по своим селам, — сказал Андон, который присутствовал при допросе и все знал. — Отправились, остолопы, власть свою восстанавливать, да дом свой из головы у них не выходит, еще бы — ведь жатва! Подходящее время выбрали военные, а?..
Костадин молчал. За плетнями и калитками ярились собаки. Душу его, как ядовитый туман, обволакивала ненависть и злоба к бунтовщикам. Эта злоба, накопившаяся за годы правления земледельцев, подогретая тем, что он пережил в последние два дня, сейчас вспыхнула с новой силой и освободила его от всяких угрызений совести.
Кондарев вышел из околийского управления такой расстроенный, что когда увидел себя в зеркале, висевшем на двери галантерейного магазина, остановился, удивленный своим сердитым и мрачным видом. Слова Христакиева, словно пули, пущенные ему в спину, до сих пор звучали в ушах, а встреча с вооруженным Костадином еще сильнее распалила его ненависть к сторонникам фашистского переворота.
О типографии он и думать не хотел. Александр Христакиев еще вчера вечером приказал опечатать ее, чтобы по городу не расклеивали листовок и чтобы отнять у него последнюю возможность жить по-человечески. Предложенная декларация, которую Кондарев отказался подписать, и грубый тон Христакиева, без следа прежней вежливости, свидетельствовали о том, что отныне и впредь судебный следователь не будет выбирать средства. Кондарев знал, что, как только будет сломлено сопротивление крестьян, Христакиев примется за коммунистов, а тогда, обладая уже куда большей властью, он примет меры, чтобы раздавить его окончательно.
Предпринимать что-либо в городе против переворота было уже поздно. После вчерашнего нападения крестьян настроение горожан переменилось в пользу военных — теперь они представлялись
Кондарев встречал нарядных барышень и молодых людей, нимало не интересовавшихся переворотом, ремесленников, торговцев, разного рода мелких собственников. Некоторые из них возвращались из церкви. Они, как на Пасху, поздравляли друг друга, обрадованные тем, что наконец земледельцев сбросили и власть теперь в надежных руках военных. В Тырнове все было спокойно, в Софии новое правительство было одобрено царем. И в самом деле, хотя движение поездов было нарушено, а в селах тут и там вспыхивали мятежи, но, слава богу, ни один город не был в руках мужичья, так что со всем этим покончено и никогда уже не вернется ненавистный дружбашский режим.
Непоколебимое равнодушие к перевороту у многих бедняков и ремесленников, которые открывали свои лавчонки, убежденные в том, что ничто не в состоянии изменить их судьбу, вызывало у Кондарева озлобление и мучительное чувство беспомощности и одиночества. Кто он, в сущности? Романтичный интеллигент, неспособный понять и принять окружающую действительность, потому что воображение рисовало куда более сложным и общественный механизм и самого человека? Сектант и фанатик, провинциальный дилетант-теоретик будущего общества, не умнее Анастасия Сирова!
Ну что это за идиллия, что это за люди, испокон века погрязшие в политической слепоте и невежестве, если для них не стоило и ломаного гроша все, что происходило за порогом их лавчонки или дома, если это не представляло непосредственного интереса для их кошелька! Россия для них была далека. После войны большинство их жаждало общественного спокойствия, и даже те, кто посещал партийный клуб, не представляли себе, что будущая революция может помешать им вести торговлю, вкладывать всю энергию и предприимчивость в собственные мастерские. А не сомневается ли он в революционной готовности местного комитета и большей части членов партии? Переворот и вчерашние споры в конторе Янкова убедили его, что и сама партия еще не подготовлена к революции. Эти споры напоминали ему непрерывное хождение по кругу рабочей лошади, вращающей колесо при поливке садов… Они все вертелись вокруг одного и того же, да и сам он вертелся в кругу пустых теорий и глупых надежд. «Дружбаши отняли у нас голоса. Они еще отменят оставшиеся у нас мандаты. Партия заинтересована в том, чтобы сельская и городская буржуазия выклевывали друг другу глаза. Массы их не поддержат.
Со вчерашнего утра до трех часов дня это колесо перемалывало приятнейшие надежды, рассуждало и скрипело от злорадства, вращаемое самим Янковым в его конторе, затем в клубе и, наконец, в квартире Янкова, где после обеда собрался весь комитет. Люди, приходившие узнать, что происходит, уходили успокоенными. Кто мог допустить, что эти офицерики, над которыми потешались мальчишки, совершат переворот? А разве сам он не посмеивался над Корфонозовым и его Военной лигой? Ну а массы? Массами оказались только крестьяне…