Иван Кондарев

Станев Эмилиян

— Если вы настаиваете, я так и передам, — проговорил он, пряча письмо в карман.

— Да, да, верни его. И не будем больше говорить об этом. Ведь ты было так развеселил меня, а про них… Ну, так кто твоя милая, как ее зовут? Я, пожалуй, догадываюсь… Погоди, сварю сейчас кофейку — тогда поболтаем. Кажется, будет гроза. — Дуса пошла в кухню, зажгла спиртовку и занялась приготовлением кофе.

Кольо притих. Больно и тяжело было у него на душе. Вот если бы Дуса его послушала. Как быстро меняется у нее настроение! Лицо ее то озаряется светом, становится лучезарным и милым, то мгновенно мрачнеет. Тогда она кажется старой, ее словно гнетет что-то, мучает. Не жизнь, а какая-то неразбериха. Люди занимаются глупостями и не заботятся о душе своей… Душа этой женщины не может быть дурной, хотя сама она легкомысленна. Нет у нее мужчины, который бы разъяснил ей неосознанные мысли, растолковал бы их и облегчил жизнь… А как же это Корфонозов не заботится о ней? Она употребляет грубые слова — «жрать», «мужик» — и произносит их как болтливая

простушка. Если бы она его послушала, он спас бы ее, наставлял бы… Ведь при ее красоте она должна держаться по-другому, не произносить подобных слов и не рассказывать таким манером о своих любовных делах.

Налетел вихрь, задребезжали стекла, и, казалось, весь дом вздрогнул. Кольо встал и выглянул наружу. Черная туча надвинулась на город. Вдруг кто-то внизу постучал в дверь.

— Почтальон! Отворите! — послышалось с улицы.

— Спустись ты, а то кофе закипает! — нетерпеливо крикнула Дуса. — Боже, что мне могут принести в такую пору) — воскликнула она, когда Кольо спускался по лестнице.

Щуплый человечек, сосед Кольо, удивленно поглядел на него.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он, придерживая фуражку, чтоб ее не унесло ветром, и подавая свободной рукой телеграмму. — Распишись вместо нее! Да поживее, надо бежать.

Кольо расписался. Почтальон подхватил свою сумку и припустился к площади. На лестнице показалась Дуса.

— Письмо?

— Телеграмма.

— О господи! — Она схватила телеграмму и вошла в комнату, чтобы прочесть под лампой. Руки ее дрожали. Плотная бумага с треском развернулась. Казалось, Дуса не понимала написанного и просто разглядывала буквы. Потом из груди ее вырвался легкий стон, глаза остекленели. Прежде чем Кольо успел ее подхватить, Дуса повалилась на миндер, ударилась при этом головой и сползла на пол. Подол ее платья задрался, обнажив — белые колени, блеснувшие при свете лампы, и кружева панталон.

12

С этой минуты все выглядело фантастикой, уведшей его в небывало тревожный мир. Сперва он не смел прикоснуться к Дусе, впервые в жизни так близко ощущая сладостную и таинственную женскую плоть, которая мешала почувствовать к этой женщине сострадание. Со счастливым волнением он решился наконец подсунуть руку ей под колени, а другой обхватить ее отяжелевшую русоволосую голову, и, напрягая все свои малые силы, поднял расслабленное роскошное тело и положил осторожно на миндер. Пораженный теплой сладостной мягкостью его, не зная, что предпринять, он сдавленным голосом бессмысленно повторял: «Госпожа, успокойтесь, госпожа?» Надо было брызнуть ей в лицо водой, но в тот момент он не сделал этого и только позже осознал, как низко он пал. Какой позор! Он хотел, чтоб она подольше лежала без чувств, чтобы он мог ею любоваться!.. Однако остекленевшие глаза ее заставили его опомниться, он поднял с пола телеграмму и прочел: «Брат ваш тяжело ранен. Выезжайте, пока не поздно». И под этим «поздно» — незнакомое женское имя. Кольо сразу же кинулся к соседям за помощью и привел какую-то пожилую женщину, а та позвала еще двух соседок и толстого заспанного мужчину, который сопел своим приплюснутым носом. Пока женщины, плача вместе с пришедшей в чувство Дусой, поспешно собирали ее в дорогу, Кольо побежал за извозчиком, потому что ночной поезд отправлялся из К. через час и надо было торопиться. Молнии с сухим треском разрезали небо и заливали зловещим светом город, от порывов ветра манишка отстегнулась и обвилась вокруг шеи, но у Кольо не было времени поправить ее, и он продолжал бежать по направлению к почте, где обычно стояли извозчики. К счастью, еще на главной улице ему встретилась свободная пролетка, он сразу же нанял ее и вернулся к дому Корфонозовых.

Падение, новое падение произошло и в пролетке! Он сжимал руку Дусы скорее страстно, чем сочувственно, и под конец поцеловал ее с «непочтительной страстью», пользуясь несчастьем той, которую любил… При вспышках молний он жадно вглядывался в ее заплаканное, отрешенное лицо, в заплетенные на скорую руку русые косы, спускающиеся по воротнику черного летнего манто; никогда, никогда не забыть ему ни выражения этого лица, ни тихих всхлипываний, едва слышных из-за тарахтенья пролетки и цоканья конских копыт… Но какая неслыханная сила кипела в его груди! Вот что такое, оказывается, настоящая любовь, — не просто какое-то чувство, не серенада под окнами Зои, но настоящая любовь со страстью! Пусть со страстью, хотя это была не только страсть, а сила души и тела!.. И теперь, возвращаясь домой в той же пролетке, он все еще не мог опомниться… Он ликовал и любил, любил и ликовал и не хотел ничего знать о незнакомом, невзрачном человеке, который сидел рядом с ним в пролетке и молчал. Пусть себе живет этот человек со своими радостями и печалями. Пусть все живут так, как хотят и как могут… Наверно, он не плохой человек, хоть и выглядит невзрачным. Но ведь он помог ему рассчитаться с извозчиком, потому что Дуса в своем горе и по рассеянности забыла заплатить за пролетку, а Кольо, занятый тем, как бы поскорее усадить ее в купе, не вспомнил об этом, но даже если бы и вспомнил, ни за что не попросил бы у нее денег… Извозчик схватил его за шиворот, и, поскольку у Кольо в кармане не было ни гроша, этот невзрачный человек (что он невзрачный, Кольо решил, как только увидел его, когда тот стоял на краю перрона без багажа и оглядывался по сторонам, словно не решаясь пройти

через вокзал) вмешался в разговор и сказал, что заплатит, только пусть извозчик отвезет его в город вместе с Кольо. Но почему он думает о своем случайном спутнике? О Дусе и обо всем, что узнал, о самом себе и о своем счастье надо думать!.. Сейчас она едет в купе третьего класса вместе с какой-то старушкой и длинноносым господином, который сразу же стал таращить на Дусу глаза, и Кольо уже ревновал… Правда, в таком состоянии ей не до ухаживаний длинноносого дурака!.. Ох, что ждет ее в том огромном городе, какая беда стряслась с ее братом, застанет ли она его в живых?.. И кто его ранил, за что?.. Может быть, он умрет и Дуса останется совсем одна… Тогда о ней будет заботиться тот, другой, она выйдет за него замуж, как только пройдет шесть месяцев со дня смерти Корфонозова… Ну и что ж? Все это время Кольо будет о ней заботиться. Будет помогать ей, утешать ее, просвещать… После всего, что произошло, она не сможет уже не принимать его в своем доме, не сможет забыть, как он помогал ей, как утешал в пролетке. Она поняла, как он ее любит, ведь он так целовал ее руку… Нет, она простит ему это, не будет на него сердиться за его страсть… И все же это позор, позор, большой позор — эти поцелуи. Он готов умереть от раскаяния и муки. Недостойным, навеки недостойным останется в памяти этот поступок, пятном, как и то, что сразу же не брызнул ей в лицо водой…

Тучи пыли окутали пролетку. Невзрачный господин надвинул на глаза шляпу и прятал под нею лицо. Извозчик покачивался, сгорбившись на козлах, и ругался. По краям шоссе мелькали изгибающиеся под ветром деревья, словно цыганки в лохмотьях, и далеко на горизонте, где исчезали горы, все еще сверкали зарницы. Но Кольо не чувствовал пыли на лице, не слышал ругани возницы, не обращал внимания на своего спутника. Ему казалось, что он летит в пространстве вслед уходящему вихрю, среди туч и молний, один против стихий, несгибаемый, устремленный к некоему величавому подвигу во имя спасения Дусы, что она рядом с ним! И пусть молнии неистовствуют вокруг, пусть беснуется буря! Он поддержит Дусу, он силен, могуч, а она слаба, как тростинка, продолжает стенать и плакать, как плакала в пролетке… Ах, до чего ж хорошо быть с любимой в такую бурную ночь и ощущать ее женственность и свою мужскую силу* Как прекрасно, когда любишь, любишь и упиваешься этим чудесным миром, который создан двуполым; он не трагичен, нет! То, что он таков, — это великая радость!.. Ах, как медленно едет пролетка, словно арба, запряженная волами… А Дуса сейчас мчится в поезде навстречу неизвестности…

Вдруг Кольо услышал стрекот цикад в полях и только тогда заметил, что ветер утих. Тишина поразила его, и тотчас же душу охватили сожаление и тоска.

Его спутник уже не прятал лица под шляпой, извозчик успокоился, лошади фыркали от пыли.

— Слушай, паренек, не знаешь, как проехать к дому Петра Янкова? Я там сойду. Я его родственник, — сказал незнакомец хриплым басом.

— Знаю. У самого города надо будет съехать с шоссе. Он живет в Беженской слободке, — объяснил Кольо.

Невзрачный господин спросил, не отменен ли в городе полицейский час и кто та женщина, которую Кольо привез на вокзал.

— Ее фамилия Корфонозова. Брата у нее в Софии ранили, — холодно и небрежно ответил Кольо.

— А га, а она что, твоя родственница?

— Нет. Просто знакомая. — Кольо сунул руку в карман за сигаретами, нащупал письмо, про которое забыл, и снова потонул в своих размышлениях и мечтах. Его не интересовал этот человек, а говорить с ним о Дусе и ее горе казалось оскорбительным.

Спутник его сошел возле дома Янкова, уплатил извозчику, и Кольо торопливо поблагодарил его. Желание поскорее прочитать письмо Анастасия не давало ему покоя.

На этот раз Фохт не запер входную дверь. Кольо нашел остатки ужина, отнес их к себе в комнату и, повернув изнутри ключ, вскрыл письмо.

Оказалось, что письмо — вовсе не целое послание, как выразилась Дуса, только бумага была очень плотная, и притом написано оно было крупным, неровным почерком, по десять строчек на странице.

«Моя последняя иллюзия в последнем пристанище! — прочитал Кольо. — Живу ли я или нет? Этот вопрос занимает меня постоянно. Ведь если я дышу, это вовсе не значит, что я живу, потому что нельзя сказать, что живешь, когда запутался в сетях жизни, как рыба в неводе. Я постоянно думаю о спасении, но знаю, что спасение только в смерти. И даже если вы захотите, вам все равно не спасти меня. Любовь может лишь немного притупить на какое-то время сознание, что жизнь растрачена. Спасения нет. Вы — только опьянение перед концом, по пути на голгофу. Я считал себя героем, но никогда не был им. Герой — человек чистый, верящий в свою правоту. Я больше не могу делать этого, потому что познал мир нравственных законов и спрашиваю себя: разве этот мир не тяжелый недуг, который поразил нас как отмщение за насилия, которые мы совершаем над своей душой?

Мой светловолосый ангел! Я постарел, стал столетним старцем и каждый день чувствую, что ухожу в небытие. Для меня вы маленькая девочка и зрелая женщина одновременно. Почему я не встретил вас раньше и почему это волшебство совершилось теперь? Жестокая штука — судьба!..

Это письмо — последнее. Прежде чем все закончится, хочу сообщить вам кое-что. Вы подумаете, что я это делаю из ревности. Пусть так, это не имеет значения, если это правда. Я должен вам это сказать, потому что люблю вас и желаю вам добра.