Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание
Шрифт:
Шмелев полагал, что «Пути небесные» — первый опыт православного романа. Определенность и заданность религиозной идеи, подчинившей себе художественный текст, дает основание полагать, что Шмелев действительно создал, в отличие от Достоевского, не философский роман, а православный. В августе 1949 года он написал статью «О Достоевском: К роману „Идиот“», и в ней высказал свои соображения о том, что в «Идиоте» претворилась попытка создать религиозный роман, которая повторилась в «Братьях Карамазовых». Достоевский, по Шмелеву, нащупал в человеке страшное — древний соблазн греха, но и постарался показать положительно прекрасного человека. Однако, как он считал, создать такого положительно прекрасного человека ему не удалось, как не получилось в «Идиоте» показать освобождение человека от греха через религиозное возрождение.
Шмелев обращался к наследию Леонтьева и, делая упор на жанр православного романа, писал: «…о чем мечтал когда-то К. Леонтьев, отрицая „опыт“ Достоевского — „Бр<атья> Кар<амазо>вы“» [605] . Выбор Шмелева — путь ортодокса, он следовал за учением Церкви, Достоевский — и на это обращал внимание Леонтьев — был субъективен в переосмыслении религиозных истин.
Структура романа явно ориентирована на тексты Феофана, состоящие из глав, в названия которых положены моральные, религиозные
605
Письмо от 13.02.1946 // Там же. С. 381. Леонтьев не верил в христианскую идею Достоевского. См. «Наши новые христиане. Ф. М. Достоевский и гр. Лев Толстой» (1882). Так же он писал В. В. Розанову 13 апреля 1891 года: «Но усердно молю Бога, чтобы вы поскорее переросли Достоевского с его „гармониями“, которых никогда не будет, да и не нужно. Его монашество — сочиненное. И учение от Зосимы — ложное; и весь стиль его бесед фальшивый»; из письма от 8 мая 1891 года: «Христианское учение (настоящее, а не Фед. Мих…) иногда весьма сурово и страшно, что делать!»; «Хотя в статье вашей о „Великом Инквизиторе“ многое множество прекрасного и верного, и сама по себе „Легенда“ есть прекрасная фантазия, но все-таки и оттенки самого Дост. в его взглядах на католицизм и вообще на христианство ошибочны, ложны, туманны: да и вам дай Бог от его нездорового и подавляющего влияния поскорее освободиться! Слишком сложно, туманно и к жизни неприложимо. В Оптиной „Братьев Карамазовых“ правильным правосл. сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить его заставил совершенно не то, что он говорит, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается. У от. Амвросия прежде всего строго церковная мистика и уже потом — прикладная мораль. У от. Зосимы (устами которого говорит сам Фед. Мих.!) — прежде всего мораль, „любовь“, „любовь“ и т. д., ну, а мистика очень слаба. Не верьте ему, когда он хвалится, что знает монашество; он знает хорошо только свою проповедь любви — и больше ничего» (Розанов В. В. Собр. соч.: Литературные изгнанники. Н. Н. Страхов. К. Н. Леонтьев. М., 2001. С. 329, 333, 336–337). Вл. Соловьев, чьи работы также оказали влияние на содержание «Путей небесных», писал: христианская идея искажалась у Достоевского, «по мнению г. Леонтьева, примесью сантиментальности и отвлеченного гуманизма. Оттенок сантиментальности мог быть в стиле у автора „Бедных людей“, но во всяком случае гуманизм Достоевского не был тою отвлеченною моралью, которую обличает г. Леонтьев, ибо свои лучшие упования для человека Достоевский основывал на действительной вере в Христа и Церковь…» (Соловьев В. Три речи в память Достоевского // Соловьев В. Сочинения: В 2 т. / Сост. А. В. Гулыги, А. Ф. Лосева. М., 1988. Т. 2. С. 320).
Ильин также полагал, что «Пути небесные» — православный роман, потому что он поучающий (как он писал, учительный) и житийный. Шмелев, действительно, будто создавал жития своих героев, и в письме Ильину от 27 марта 1946 года сообщал о том, что вторая книга охватывает тридцать восемь дней жития главных героев, особо выделяя слово жития.
Вспомним: в июне 1935 года в речи на торжественном собрании по поводу десятилетия «Возрождения» Шмелев высказал мысль о двух силах творчества — о воображении и углубленном провидении. По-видимому, «Богомолье» и «Лето Господне» были написаны во многом благодаря интуиции и живому воображению, «Пути небесные» писались с мыслью о провидении. Ремизов понял это и сказал: «Лета Господня» и «Богомолья» Шмелеву было мало, ему хотелось создать что-то вроде «Бесов» Достоевского, «толстовское „Не могу молчать“ и Достоевского „пророчества“ в беллетристической форме — и в его глазах и как он выражался» [606] . Ильин также отметил новую писательскую манеру Шмелева:
606
Ремизов А. Мышкина дудочка. С. 130.
Я не знаю ни одного произведения у Шмелева, кроме разве «Путей небесных», где бы он попытался, наподобие Л. Н. Толстого («Крейцерова соната», «Война и мир») или наподобие Достоевского (главы о Зосиме в «Братьях Карамазовых»), выговорить идею своего произведения в добавочном отвлеченно-умствующем рассуждении, поднести ее читателю как бы освобожденною от художественного облачения [607] .
Роман должен был разрешить могучие бытийные вопросы, которые вставали перед Шмелевым на протяжение его многотрудной жизни. А. Карташев имел основания написать:
607
Ильин И. О тьме и просветлении. С. 163.
В положительном понимании христианства и церкви Ив<ан> Серг<еевич> был поразительно прост… В этом смысле его религиозная психология была старообрядческой: «Так было, так и должно быть, лучше не выдумаешь! <…>» Вот почему было так безысходно его томление над замыслом «Путей небесных». Он удачно вел своих героев по первоначальным этапам религиозного пробуждения и просветления. Но надо было когда-то ответить не словами, а художественной правдой жизни на вопросы, превышающие религиозный опыт автора, а может быть, и самой статической церковности. Неудивительно, что автор изнемог. Сам Гете не одолел проблем второй части «Фауста», Гоголь второй части «Мертвых душ», даже Достоевский не дошел до «ответов» в «Карамазовых», даже Толстой — в
608
Карташев А. Певец Святой Руси (Памяти И. С. Шмелева) // Центральный Пушкинский комитет в Париже. Т. 2. С. 449.
Итак, православный роман. Православие в понимании Шмелева есть «высшая свобода души, полная свобода… только надо вы-нести ее!» [609] — так он писал О. А. Бредиус-Субботиной 22 сентября 1941 года. Православные — горячие, пишет Шмелев, вспомнив из Божественного наказа Иоанну в «Апокалипсисе»: «И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: „я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды“; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (Откр. 3, 14–17). Православные, по Шмелеву, не теплые, а горячие — потому «нас Господь не изблюет из уст Своих» [610] . Князь Владимир, «слишком накрутивший в жизни», то есть горячий, принял православие, почувствовал в нем «свою стихию» [611] .
609
И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 1. С. 123–124.
610
Там же.
611
И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 1. С. 123–124.
В «Путях небесных» Шмелев изобразил горячих.
Главный герой романа — Виктор Алексеевич Вейденгаммер — переживает совестный акт. Ему есть в чем виниться: «Я стал, в некотором смысле, нигилистом <…> испытывал как бы сладострастие, когда при мне доходили в спорах до кощунства, до скотского отношения к религии»; «Стыдно вспоминать, но мной овладело бурное чувство вожделения»; «Такие и еще более растлевающие мысли меня сжигали»; «Я ее развращал невольно» и т. п.
Шмелев полагал, что преображение Раскольникова — ложь, Раскольников — «нудящий неврастеник» [612] . Его герой — интеллигент с нормальной психикой, в определенном смысле гедонист 1870-х годов. Вейденгаммер — человек порыва, поначалу невер, для Амфитеатрова он — «москвич в Фаустовой мантии» [613] . В шестнадцать лет он познакомился с немецкой философией, случилось отпадение от религии, он, как в университетские годы сам Шмелев, стал отходить от веры; как Шмелев, он увлекся «Рефлексами головного мозга» Сеченова, и вселенная представилась ему «свободной игрой материальных сил»; окончив техническое училище, он, инженер-механик, занялся астрономической механикой, составлял карты небесных движений, и все это подвело его к мысли о тщетности человеческого знания, беспомощности мышления перед непознаваемым небом. Он бросился искать доказательств «вне-пространственно-материальной силы», и ему вдруг открылось черное мартовское небо в звездах; глядя в звезды, в секущие параболы, в небесные пути, прозрев «мириады солнечных систем», он погрузился в тоску, осознал свою никчемность, понял, что ограблен небом, что он «окурок».
612
Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 393.
613
Возрождение. 1937. 20 марта.
Тридцатитрехлетний Вейденгаммер совершает аморальные поступки. Встретив юную Дариньку, он разжигает в себе хотение: «Мне хотелось, просто, иметь эту беззащитную». Глядя на «черничку» Дариньку во время церковной службы, он впадал в кощунственную страстность и готов был петь ей тропари, как Пречистой, «соблазнялся в храме и соблазнял». В горький для нее период, когда она оплакивала смерть своей наставницы матушки Агнии, он овладел ею «в страстном исступлении». Оставив Дариньку в Москве и отлучившись в Петербург, он соблазняется там знаменитой венгеркой-танцовщицей. Шмелев, как свидетельствовала Юлия Кутырина [614] , думал развить в романе тему прозрения истины через грех. Эта же мысль была в «Пути духовного обновления» Ильина.
614
См.: Кутырина Ю. А. «Пути небесные»: Заметки к третьему ненапечатанному тому // Шмелев И. С. Собр. соч. Т. 5. С. 443.
Приход героя к вере показан как чудо перерождения, имевшее место в истории русской интеллигенции. Для Шмелева в этом смысле были показательны фигуры К. Леонтьева, Л. Толстого, Н. Гоголя, Ф. Достоевского, С. Булгакова, С. Нилуса — мыслителя, в трудах которого писатель также искал истину. По замыслу Шмелева, герой должен был открыть для себя Пушкина, увидеться с Тургеневым в Спасском-Лутовинове, встретиться с Леонтьевым, в вере которого автор усматривал умственное принуждение. Все это должно было найти свое место в третьем томе.
Во втором томе говорится об увлечении героя Толстым. Известно намерение Шмелева ввести в повествование переписку Вейденгаммера с Толстым. Возможно, этот мотив был бы развит в третьем томе. Но Толстой теперь для Шмелева не учитель — и этому выводу мы можем найти соответствующую мысль у Феофана, рассуждающего о «бреднях Толстого»:
У этого Льва никакой веры нет. У него нет Бога, нет души, нет будущей жизни, а Господь Иисус Христос простой человек. <…> Все у него свой ум… <…> Какие это глупые студенты, что верят Л. Толстому, который ни во что не верит. У него нет ни Бога, ни души и ничего святого. Он пишет глупости для того только, чтобы смутить верующих, и все криво толкует. <…> Разбил мою голову башибузук Лев Толстой. Наболтал он кучу глупостей, а взяться у него не за что… Все почти бездоказательно… [615] .
615
Душеполезные поучения святителя Феофана Затворника. С. 460–461.