Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание
Шрифт:
Он полагал, что над ним творится расправа. Развернувшаяся травля напоминала описанное Ремизовым:
…мы здесь на каторге, и притом на бессрочной каторге. <…> Все друг друга ненавидят: везде одни враги. Если не открыто, то втихомолку каждый норовит нагадить другому. Постоянно шепчутся, озираясь. Какой-то всеобщий страх, что кто-то другой помешает и вырвет из рук. И это не от жадности, а от разъедающей нищеты. <…> Сочинить что-нибудь позорящее, оклеветать — первое удовольствие. И это стало второй природой — нашей каторжной природой [636] .
636
Ремизов А. Учитель музыки: Каторжная идиллия. С. 348–349.
Эмигрантское
В то же время в октябре 1947 года в связи с тем, что во время войны Шмелев никуда не выезжал из Парижа, он получил удостоверение привилегированного жителя Франции. Так ему было выражено признание французских властей. Этот факт, несомненно, должен был защитить его.
Пережить трудный период помогло творчество. 21 июля, в день иконы Казанской Божией Матери, в день рождения жены, он, например, принялся писать рассказ «Еловые лапы», закончил его 1 августа, в день рождения Серафима Преподобного. Хотел дать бесстрастно детскую и благостную русскую душу. Рассказ маленький, но, пока писал, устал. Он писал и усмирял страсти, усмирял страдания.
Вопреки навалившимся невзгодам, жизнь текла своим чередом. В 1948 году было издано полностью «Лето Господне». Огорчала очень высокая для кармана эмигранта цена — шестьсот франков. Идея издания созрела в конце 1946 года. Княгиня Софья Евгеньевна Трубецкая порекомендовала издавать в «ИМКА-Пресс». Бердяева там уже не было. Шмелев стороной узнал, что машинопись передана на рассмотрение комиссии, и эта новость вызвала тревогу: кто в комиссии? «остатки от „Матери-Мареи“, сатанисты, „евангелисты“, подсоветч<и>ки-подвывалы»? захотят «умыть» [637] Шмелева?.. Уже думал отдать машинопись Гукасову в «Возрождение», там были готовы издать книгу целиком. В январе 1947 года Виген Нерсесян, общественный активист, член французского отделения Национально-трудового союза Нового Поколения, сообщил ему о том, что произведение принято к печати издательством «Эдитёр-рэюни», по сути, «ИМКА-Пресс». 21 января Шмелев приехал в «ИМКА-Пресс» к делопроизводителю Б. Крутикову, который рассказал ему о положительном решении комиссии. Однако окончательное решение должен был принять Пауль Андерсон, руководитель издательства, участник ИМКА, куратор русских проектов. К работе над полным изданием «Лета Господня» намерены были приступить не ранее чем во второй половине года, поскольку из-за нехватки линотипистов из шести линотипных машин работали только две. Затратить на издание предполагалось триста тысяч. Причем Шмелев стал настаивать на том, чтобы текст набирался по старой орфографии. В противном случае грозил расторгнуть договор. Как печатать Бог без «ъ»?.. Издательство согласилось.
637
Письмо к И. Ильину от 12.12.1946 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 522.
Как всегда, укрепил его силы Ильин. В 1948 году в пятнадцатом выпуске «Дня русского ребенка» появилась его статья «Иван Сергеевич Шмелев». Это был фрагмент из рукописи «О тьме и просветлении». Ильин писал о почвенничестве Шмелева, его духовной одержимости, его внепартийности, о расцвете предметного созерцания, о наполнении быта бытием, углублении лиризма, усилении пророческого содержания..
Иван Сергеевич устал сверхмерно, как он говорил. При всем пророческом содержании его текстов, он был уже человеком, измученным жизнью, нездоровьем, в определенной мере — собственными страстями и рефлексиями, собственной требовательностью к себе и к миру.
В целом в 1948 году жизнь Шмелева круто изменилась, он покинул Францию. Но этому предшествовала целая история.
26 июля 1947 года Иван Сергеевич получил письмо от епископа Серафима из монастыря Троицы в Джорданвилле. Ранее в письме к епископу Шмелев высказал такую мечту: сбросить бы десять-пятнадцать лет и податься под стены его обители. Это письмо было прочитано епископом архиепископу Виталию. И вот теперь епископ Серафим писал Шмелеву о своем желании помочь ему закончить «Пути небесные», при этом он ссылался на обнадеживающие слова владыки Виталия о возможности выписать Шмелева в Америку — хотя бы на год. В письме из Троицкой обители испрашивали его согласия на переезд, но не в обитель, поскольку там нет удобств; говорилось и о пожертвовании мецената, которого отыщет владыка Виталий. Шмелев смущен — он не может
Мысль о переезде захватила Шмелева. Рождались творческие планы, он даже подумал о возможности реализовать намерения экранизовать свою прозу: во Франции он дважды отказался продать права на кинематографическую версию «Неупиваемой чаши» — боялся искажений. Он попробовал бы сделать американский сценарий по своему «Трапезондскому коньяку». Он будет читать лекции. Он будет вставать в шесть-семь утра. Ему не придется ходить по лавкам, думать, когда сможет оплатить газ, электричество, квартиру. Он будет посещать храм. Он будет избавлен от ненужных посетителей. И еще ему так хочется побывать на Аляске. А еще хочется увидеть национальный парк в Калифорнии, там автомобили проезжают сквозь дупло, там медведи обитают на воле, там зайцы на лыжах, там водопады…
И еще аргумент: вдруг начнется Третья мировая война. Ильин успокаивал: в СССР голод и разруха, советская армия способна на диверсии, но не на мировую войну, Советы знают, что США обладают атомным оружием, к тому же еще не готовы подземные города Кузнецкого бассейна. Он советовал своему другу не связывать предполагаемый переезд в США с угрозой войны: переезд не должен быть бегством. Ильин советовал Шмелеву не отказываться от меценатских денег при условии, что они будут вноситься архиепископу Виталию, советовал жить и на меценатство, и на гонорары, и на сотрудничество с монашеским журналом. Кроме того, он убеждал Шмелева поселиться не в монастыре, а недалеко от него.
Шмелев согласен: жить в самой обители, среди дисциплинированной братии, он действительно не сможет, а надеть клобук не мыслит — слишком в нем много личного и независимого. К тому же, живя в обители, своей свободой он может смущать монахов. В благодарность за покровительство он намеревался соответственно распорядиться своим литературным наследием и часть доходов от будущих изданий передать на православно-миссионерское установление: он решил оставить обители свои главные произведения, а именно «Солнце мертвых», «Лето Господне», «Богомолье», «Старый Валаам», не исключалось передать обители и «Пути небесные», и «Куликово Поле». Он не хотел быть нахлебником. Он поедет туда не с пустыми руками, не бесправным пришельцем! Нашлись меценаты, и со Шмелевым уже обсуждали возможность купить двухкомнатный домик.
Шмелева обнадеживала весть о том, что американцы раскрывают зоны для DP, т. е. перемещенных лиц: в таком случае центром русского рассеяния станут США. «Туда мне путь» [638] , — писал он Ильину 19 августа 1947 года. Но с августа же появляются и первые проблемы: переезд не обещает быть скорым. Квота для русских закрыта до 1 января 1948 года, постоянная виза требует много хлопот.
Но Париж уже так невыносим! В декабре 1947 года Шмелев, оставив квартиру на попечение племянницы, перебрался в Женеву. Перед отъездом он вопросил Евангелие о своих планах — и ему ответилось главой 21 от Луки: когда Христа спросили о храме, он сказал, что придут дни, когда «не останется камня на камне», и еще Христос предостерег от заблуждений. И что это значило?.. Ильин иронизировал: у Бога яблоки воруете!
638
Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 177.
Шмелев уехал вместе с генералом Дмитрием Ивановичем Ознобишиным, известным библиофилом, в прошлом заместителем военного атташе в Париже. В январе 1942 года Иван Сергеевич получил от генерала письмо: ему предстояла вторая операция, и он просил Шмелева приехать — не хотел умереть, не пожав писателю руку. Шмелев поехал к нему, и тогда ему показалось, что они станут друзьями.
В Женеве Шмелев жил в пансионе, на свои деньги, не желая материально зависеть от генерала. Хозяйка отличалась строгостью, потому в пансионе был покой. Ни детей, ни собак, ни радио, персонал не то что не говорил громко, а просто шептал. Тут Иван Сергеевич вдруг обнаружил, что в Париже он недоедал. Он попал в праздную, сытую Женеву, в которой все закупали подарки к Новому году, а в кондитерской не было свободных мест, и витрины ломились от переизбытка продуктов. Но уже в его январских 1948 года письмах зазвучал мотив скуки и духовной пустыни. Вдруг он почувствовал, как давила даже чистота сервировки. Теперь ему предпочтительней русская харчевня. Нет цели, нет идеи, изо дня в день верчение в колесе — такова жизнь швейцарцев. Господи, даже у большевиков есть идея! Женева — ненужная, нечему тут учиться. Тоску наводила и плохая погода.