Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание
Шрифт:
Пансион стал для него дороговат: 15 франков в сутки. Он искал другой пансион, но попадались лишь убогие и грязные. Он начал скучать по парижской квартире. Понял, что в своей квартире на улице Буало он обжился. Он даже бомбежку там пережил. Его тяготило великодушие Ознобишина. И что его понесло в сию счастливую страну? Он вновь утратил волю и вновь не мог взяться за работу Как следствие женевского переедания началось обострение язвы. Ильин старался его успокоить: язва — это от долгого голода и нервного перенапряжения, а что касается щедрости Ознобишина, так не следует его лишать смысла жизни.
В январе 1948 года Шмелев поселился у инженера Г. О. Риша, доброго и странного человека. Ему под шестьдесят, он немного говорил по-русски, все время что-то чертил и спать ложился в семь вечера. Он мил и предупредителен, угощал чаем, а в знак расположения показал фотографию императорской семьи.
В Женеве оказался хороший храм, и Шмелев познакомился с отцом Леонтием (Барташевичем). По его совету он и поселился у Риша. У отца Леонтия была библиотека, и Шмелев мог ею пользоваться. Он сблизился с Федором Ефимовичем Волошиным — изобретателем-ученым, профессором, специалистом по точным приборам, в 1937 году основавшим свою лабораторию в Париже. Он общался также с врачом Юрием Ильичом Лодыженским, который в 1920—1930-е годы возглавлял международный комитет «Во имя Бога» («Pro Deo»),
Чудесная пара (внучка и внучек) ребятенков! — какая радость для баб<ушки> с дед<ушкой>! Елка на фоне раскраш<енного> полотнища (грибы — сказочные), — к<а>к меня это взяло! Подарки — уйма! — из камина, целый воз Д<еда> Мороза (без мороза!), и я получил — репродукцию иконную из собрания Кондакова. Ну, вороха еды… [639] .
Светлым было и Рождество 1948 года. В девять утра от О. А. Бредиус-Субботиной ему были присланы розы. Он писал ей 9 января 1948 года:
639
Письмо к И. Ильину от 8.01.1948 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 227.
Светлая Ольгуна, ты необычайна, единственна! Целую сердце твое. Это Рождество стало для меня таким лучезарным — Тобою, моя радость! Розы твои — сама ты. Они девственно-свежи и сегодня — на третий день Рождества. Вон они, живые, яркие, — в полной силе, между двойных рам. Они освещают меня, и вся комната — твой свет.
25 дек. (7 янв.), без 20 мин. в 10 ч., когда я, выпив кофе, это petit dejeuner, — с 2 теплыми булочками, медом, маслом, отличным молоком, собирался ехать в церковь (5 мин. от меня tramway), девушка принесла цветы — твой ранний поцелуй — во — Имя Света Разума… и — Сердца. Сияли розы и все кругом. Я сейчас же сказал — обрезать кончики и поставить в вазу. Хрустальная ваза как раз поместилась между рамами. В комнате очень тепло и сухо, и розы быстро истомились бы, если бы не это укрытие — влажность-свежесть. И вот они живут. И я живу ими — тобой. Я понес эту жизнь во мне — в церковь, весь праздничный и обновленный. И этот день Рождества был для меня весь наполнен счастьем, сознанием — что ты со мной. Голубка Оля — нет слов у меня: они утонули в сердце, и я несу их чутко-нежно — священно. <…> О, моя радость! моя голубка, моя сила и свет! Да будешь ты благословенна! Преклонившись, целую твои руки [640] .
640
И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 2. С. 664–665. …petit dejeuner — утренний завтрак (фр.). …tramway — трамвай (фр.).
На Рождество в Париж из Америки на имя Ивана Сергеевича пришли три посылки, и он попросил Юлию Александровну Кутырину раздать их содержимое нуждающимся. В первый день Рождества он, после обедни, обедал у отца Леонтия, а в следующее воскресенье для русской колонии была устроена большая елка — и Шмелев читал там отрывки из своей «Няни».
Теперь он уже не скучал по парижской квартире и решил задержаться в Женеве, затребовал из Парижа пальто, приобретенное еще в Берлине в 1922 году. Купил себе теплые туфли и калоши. Из Парижа ему переслали машинку. В феврале 1948 года возвратилось желание работать. В начале двадцатых чисел февраля Шмелев вновь читал, теперь уже у отца Леонтия, перед небольшой аудиторией, по случаю приезда отца Нафанаила: в течение сорока минут исполнял «Масленицу» из «Лета Господня». Читалось легко, в полный голос. Следующие чтения были семнадцатого и восемнадцатого апреля, они были организованы Русско-швейцарским клубом, и он читал «Куликово Поле», «На святой дороге» из «Богомолья», «Масленицу», фрагмент из «Няни из Москвы», сокращенный вариант «Чудесного билета». Все чтения проходили триумфально, он был в форме и покорял аудиторию. Но потом наступало недомогание.
Ильин пригласил его с чтениями в Цюрих. Они состоялось 26 июня. Было разослано 284 приглашения. Читал опять же «На святой дороге», из «Лета Господня» — «Крещение», из «Няни из Москвы». Шмелев полагал, что это его последняя встреча с Ильиным: они увиделись и, по сути, простились.
В Женеве у Шмелева появились новые заботы — о русских детях. Он сочувствовал идее создать дом отдыха для обездоленных славянских детей и для этой цели пытался раздобыть деньги, он приветствовал создание славянского детского Комитета спасения, почетным председателем которого стал отец Леонтий. Он познакомился с подвижниками этого дела, небогатыми людьми, готовыми принять участие в судьбах больных детей. Он поражен: миллионеры не дают денег на то, чтобы спасти четырех больных детей, а шестидесятилетняя врач Вера Дмитриевна Носенко платит свои деньги за квартирку для этих несчастных, принявший православие редактор католического журнала мистер Томас выделил на содержание одного ребенка 150 франков в месяц, свою посильную помощь оказала некая горбатая женщина, брошенная коммунистом-мужем в Будапеште. Сам Шмелев 17 июня 1948 года вызвался публично читать свои произведения в пользу организованной четой Носенко нагорной здравницы в Лейзине для вывезенных из Германии и Франции неимущих детей, которым угрожает туберкулез. И он читал из «Богомолья», «Лета Господня», «Няни из Москвы», ставил автографы на специально заказанных фотографиях. Зал на сто пятьдесят человек был полон, и удалось собрать 640 швейцарских франков. Да еще после цюрихских чтений он смог переслать на здравницу 275 франков. Кроме того, для этой здравницы Шмелев завещал 490 франков.
Иван Сергеевич все еще не отказывался от мысли осесть в США. Он намеревался поехать туда через Испанию, где должен был урегулировать издательские вопросы. Но в то же время он чувствовал, что сил на переезд уже нет, убеждал себя в том, что в США та же скука, что и в Женеве. И хотя Шмелев пытался получить визу в США, но все более понимал, что, не дождавшись визы, уедет обратно во Францию. Нужна ли ему Америка? И стало ясно, что бежать он намеревался туда от себя.
Однако созрело новое решение — уехать в Канаду. Там есть у преосвященного Иоасафа скит. Канада ему даже больше по сердцу!.. Тем более что
Уже в феврале 1948 года Шмелев понял, что виза — непреодолимая преграда. Ему было отказано даже в туристической визе. В майском письме от вице-консула сообщалось: «К сожалению, уведомляю Вас, что после внимательного рассмотрения прошения о туристической визе, которую Вы заявили в Консульстве 14 мая, я обязан заключить, что Вы не подлежите к получению визы для посетителей» [641] . И хотя консул советовал возбудить ходатайство в Цюрихе о постоянной иммиграционной визе, вице-консул отказался принять Шмелева, пожелавшего узнать о причинах отказа. Шмелев написал в Париж, но и в Париже в американской визе было отказано.
641
И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Т. 2. С. 492.
Причина отказов очевидна — возня вокруг имени Шмелева по поводу его якобы коллаборационизма. В июне 1948 года он получил конверт без подписи, в котором содержалась статья нью-йоркской газеты «Новое русское слово», а в статье сообщалось, что Шмелеву было отказано в визе в США из-за его сотрудничества с «Парижским вестником» и участия в молебне 1942 года.
Еще 29 января 1948 года Иван Сергеевич писал Ксении Васильевне Деникиной:
В Америке, как и в Париже, меня пытались опорочить. Знаю. Все знаю. Созвучно с Кремлем — бесами, до поношения по радио. Я ответил публично. Может быть, Вы знаете? Но русским — «американским» я еще не ответил. Агенты бесов из Парижа (группка) снабжала газету в Нью-Йорке клеветой. Я знаю последствия. Но никому не пришло в голову попросить моих объяснений, а меры-то приняли, пытаясь лишить меня чести, лишив (!!) посылок! Ответил на клевету за меня мой верный множественный читатель! Я все высказал в письме Г<осподину> Б. И. Николаевскому… (почему — это другой вопрос), но, он, знаю, не мог ответить: нечего было отвечать. Он был подавлен и изумлен. Я это знаю. Он — честный человек. Поверили «Советским агентам» (теперь это определилось), но старого русского писателя не сочли нужным запросить.
Сведения о клевете дошли до меня с большим запозданием. А из Парижа писали — кто меня знает, — и не один человек писал, — но втуне. Бог с ними. Придет, быть может, день, когда я коснусь и этого.
Вот так же неверно (и я могу это доказать) оценили и осудили мое участие в богослужении по поводу освобождения Крыма: тут я оказался жертвой. Надо знать все. В своем ответе в «Русскую мысль» от 31 мая я не позволил себе коснуться «крымского»: открывать душу кому?! — псам, бесам? чтобы они плюнули еще?! Нет. Придет, быть может, день, когда я коснусь этого. А «агенты» и «документ» привели, и газета американская перепечатала! И сей стряпне, подлогу-то, и поверили. А корни сего — ох, глубоки! С февраля 1940 (помните, как Антон Иванович посетил меня и пожал мне руку за то, что я не подписался под «гнусным воззванием» в «Последних новостях»? Вот оттуда). Со мной, много спустя, свели счеты. Так я и полагал. И о сем коснулся в письме Борису И<вановичу> Николаевскому. Моя жизнь — вся открыта и мною написанный мой паспорт. И чуткие это знают. Знают меня и — они меня не покинули. О, много их и — оттуда. И не кучке «сов-патриотов» и по ее клевете — не некоторой группе введенных в заблуждение людей в Нью-Йорке — учить меня чести и любви к Родине. Я более полувека — русский писатель и знаю, что такое русский писатель и каков его долг. Я уверен, что дорогой Антон Иванович знал подлинного меня. Как и Вы, милый, добрый и давний друг наш. Каков был, тем и остался. Многое мог бы сказать Вам. Может быть, и доведется. Мне грустно, что в числе поверивших клевете и подолгу могли оказаться чистые, достойные русские люди, кого я и посейчас почитаю, радуясь их служению обездоленным… Было создано «замешательство», создано сознательно-злостно, на радость бесам. И многие в сем без вины виноватые. Ну, время придет, и если это надо, с помощью Божьей, — все откроется.
Простите, что, невольно взволновавшись поднявшейся горечью, высказался перед Вами. Но что-то повелело мне сделать так. Вы, как и Антон Иванович, знали меня, может быть, ближе и вернее, чем иные многие. Но — и я это знаю — мой массовый читатель остался мне верен. И когда горсть хулила меня — мне посылали благодарственные и укрепляющие письма и знаки — за то, что я давал им Россию, когда ее лишь поливали грязью и заливали кровью. Это был ответ — за меня [642] .
642
К «Делу» И. С. Шмелева // Русское Зарубежье. Вып. 1. М., 2004. С. 115–116.
7 июля 1948 года появилось «Письмо в „Новое русское слово“» К. В. Деникиной, в котором она протестовала против обвинений, выдвинутых против Шмелева. В защиту писателя выступали Г. П. Струве, В. А. Маевский, А. В. Карташев, В. Ф. Зеелер, Н. В. Борзов. Сложилось мнение, что инцидент был инициирован определенными эмигрантскими кругами и спровоцирован Москвой — за неприятие Шмелевым большевизма и за его нежелание вернуться в СССР.
Шмелев послал письмо Александре Львовне Толстой, учредительнице Толстовского фонда. Он вновь вынужден был прояснять истину. Он обращался к ней за третейским разбирательством клеветнических инициатив. «Глубокоуважаемый и дорогой Иван Сергеевич» — так начиналось ответное письмо Толстой. Она писала ему об остроте ситуации, которая не позволяла ей оказать письму Шмелева должного внимания: «Придется подождать, пока события несколько улягутся»; при этом она признавалась: «…я большая поклонница Ваших произведений, читала все, что только было в печати»; указывая на явную тенденциозность в отношении прессы к Шмелеву, она сетовала: «Во всем этом вопросе можно только удивляться одному, почему русская „общественность“ не предает анафеме всех тех, которые еще в самом недалеком прошлом прославляли великого вождя Сталина»; в конце письма — «крепко жму Вашу руку» [643] и просьба сообщить о его материальном положении. К чести Толстой, в 1949 году она поддерживала Шмелева, перечисляя ему небольшие суммы. Позже, спасаясь от нищеты, Шмелев предлагал фонду купить у него авторские права за 75—100 долларов в месяц, однако у фонда не оказалось такой возможности [644] .
643
Переписка двух Иванов (1947–1950). С. 367.
644
См. коммен. Ю. Т. Лисицы к изд.: Переписка двух Иванов (1947–1950). // С. 494–495.