Иван Сусанин
Шрифт:
Когда все облачились и сели на коней, Васька показал рукой на видневшийся неподалеку небольшой теремок.
— Никак для охоты срублен, Третьяк Федорыч?
— Угадал, Василь Григорич. Люблю соколиной потехой позабавится.
— Жаль, не доведется. Но в теремок твой, коль не возражаешь, хотелось бы заглянуть. Мои молодцы вина и снедь прихватили. Пригубим по чарочке?
— Отчего ж не пригубить? Солнце над головой. Самое время перекусить.
Охотничий теремок оказался хоть и небольшим, но довольно уемистым: за столами можно рассадить до
Теремок не пустовал. В нем постоянно проживал для оберега один из сокольих повытчиков, воеводский слуга, Гришка, прозвищем «Кочет», сухотелый, приземистый мужик средних лет, с шапкой густых, огненно-рыжих волос, окладистой, курчавой бородой и с удлиненным, слегка крючковатым носом.
Когда шутники-охотники (на подгуле) просили Гришку согнуть руки в локтях, помахать ими и похлопать глазами, то Гришка и вовсе становился похожим на петуха. Но Кочет за «скоморошье действо» вымогал лишнюю чарку. А если уж его просили еще и прокукарекать, то он кочевряжился до тех пор, пока к его ногам не поставят полную корчагу с вином. «Пей, сколь душа запросит!».
Но был Гришка не таким уж и дурашным. Охотники ведали, что Кочет вполне обстоятельный мужик, кой не только в сокольем деле большой умелец, но и в любой другой работе. Чего не заставь Гришку — выполнит споро и ловко. И силенку имел, и теремок содержал в должном порядке, и лихих людей не опасался. Тем-то он и приглянулся Сеитову.
Завидев среди всадников воеводу, Гришка поспешно распахнул ворота тына, окружавшего теремок. Лицо его оживилось. Страсть любил Кочет, когда приезжали охотники!
— Доброго здоровья, воевода. А чего ж без птиц и сокольников?
— В другой раз, Гриша. В подклете вино осталось?
— Обижаешь, воевода. И чарки не пригубил.
Гришка был честен: никогда не дотрагивался до воеводских винных запасов. В одиночку ему не пилось.
— Верю, Гриша. Доставай ендовы [141] .
Ступили к переметным сумам и опричники, вытягивая из них сулейки [142] с добрыми хмельными напитками.
141
Яндова или ендова — вместительный сосуд, в котором обычно хранилось вино.
142
Сулейка — плоская бутыль.
Один из опричников, ставя на стол сулейку, бросил выразительный взгляд на Грязнова. Тот кивнул.
После третьей чарки воевода расслабленно потянулся и протяжно зевнул.
— Что-то меня разморило, Василь Григорич. В сон клонит.
— Сон дороже лекаря, Третьяк Федорыч. Благое дело!
— Пойду, прилягу в опочиваленке, а вы пируйте.
Гришка проводил воеводу в повалушу, а Васька, мало погодя, произнес:
— А что,
— Чего ж не показать, барин? Тут рыба непуганая, сапогом черпай.
— Добро, Гришка. Все на реку!.. Гришка, прихвати сулейки.
Пир продолжился на Ишне…
Варька сбросила с себя сарафан и прильнула к воеводе всем своим жарким, обольстительным телом.
Вскоре дверь распахнулась, и в повалушу вошел Васька с развеселой улыбкой:
— Вот тебе и скромник, хе-хе! Молодцом, Третьяк Федорыч! Эк разнаготились. Да с такой девахой сам царь бы тешился.
Варька натянула на себя одеяло, а воевода всё еще в каком-то необоримом, мутном полусне свесил с постели ноги.
— Дьявольщина, — выдохнул из себя воевода и с удивлением глянул на девицу. — Кто такая?.. Откуда свалилась?
— Да ты что, барин? Сам разоблачился и с меня сарафан скинул. Уж так меня ласкал!
— Лжешь!
Васька поманил в повалушу Гришку и опричников, а затем, с хохотом, сдернул с постели одеяло.
— Не запирайся. Третьяк Федорыч. Эко дело девку обабил.
— Не было того!
— Гришка? Ты воеводу до наготы раздевал?
Гришка развел руками.
— Зришь, Третьяк Федорыч? Да ты не сокрушайся. С кем не бывает. Бес попутал.
Глава 28
ПРИШЛА БЕДА — ОТВОРЯЙ ВОРОТА
Весь обратный путь Васька сыпал шутками и прибаутками, и до того развеселился, что Третьяк не выдержал и одернул:
— Да будет тебе, Василь Григорич!
— Помолчу, помолчу, Третьяк Федорыч.
Однако в Ростове Васька с воеводой не распрощался.
— Совсем запамятовал, Третьяк Федорыч. Голова, что решето. О дельце одном надо бы потолковать. Лучше в твоих хоромах.
— Как тебе будет угодно, — молвил воевода, но на душе его почему-то потяжелело.
Васька не стал заходить издалека: щука в мереже, в воду не уйдет.
— Понравилась тебе девка?
— Опять ты за свое, Василь Григорич. Я к себе ее не звал.
— Да будет хитрить, воевода. Узрел ты девку на купальне и слуге своему шепнул. Вот она, улуча час, и пожаловала. Кровь-то играет, хе. И ничего в том зазорного нет. Я бы сам такую девку не упустил.
— Ты меня о девке на разговор позвал, Василь Григорич? Не желаю больше о ней слушать!
— Не серчай, воевода. Дело не в девке… Попал ты, как сом в вершу.
— Это ты о чем?
— Да о том, Третьяк Федорыч, что царь тебя за ложь не пощадит.
«Ведает! — словно молнией поразило Третьяка. — Малюта Скуратов проговорился. Но то ж беда!»
— За какую ложь? — цепляясь, как утопающий за соломинку, переспросил Третьяк.
— А ты будто сам не ведаешь? Нешто запамятовал, о чем царю в спальне говорил?
Сеитов побледнел. Кончилось его воеводство. Да и не только воеводство. Царь жесток и злопамятен. Доказывать свою неповинность тщетно. Промеж сохи да бороны не сохранишься. Быть голове на плахе.