Иван Сусанин
Шрифт:
Едва оказались в избе, как на Зарядье обрушился ливень.
— Успели, Гришка.
В избе, несмотря на открытые волоковые оконца, стало темно.
— Лекаря тебе бы надо.
— Чудишь, барин, — надрывно заквохтал Гришка. — Будь милостив. На печи — корчага с бражкой. Там и ковш. Достань, Христа ради.
Третьяк достал. Гришка, осушив весь ковш, как живой воды выпил. Ожил, кряхтя, поднялся с лавки.
— Лучину запалю.
Нашарил на шестке кусок бересты и сунул ее в еще не остывшие угли. Береста закрутилась, зашипела и вспыхнула. Гришка поджег сухую щепку в светце, и изба слегка озарилась тусклым
Изба, как и у большинства бедняков, топилась по черному, когда дым, прокоптив стены, клубами выходил через узкие волоковые оконца. Обычно хозяева мыли стены перед великими праздниками: Рождеством Христовым и Пасхой. Но изба Гришки была настолько закоптелой, сирой, и неприбранной, что Третьяк невольно спросил:
— Жена-то у тебя есть?
— Была да сплыла. Третий год бобылем [150] живу.
— Худо.
Гришка вновь выпил полковша и, несмотря на боль во всем теле, его потянуло на разговор:
150
Бобылем жили одинокие люди.
— Из чьих будешь, барин?
— Сын дворянина Сеитова.
— Вона…Не слышал. Москва велика… И ради чего ты меня пожалел, барин?
— А гляжу, гроза надвигается. До смерти бы окоченел.
— Чудной ты, барин. Мужика из черни пожалел.
— Человек все же. Как ты до такой жизни докатился?
Гришка помолчал, повздыхал, а затем, привалившись к стене, сумрачно поведал:
— Я когда-то в мелких приказных людях ходил. Скрипел пером гусиным в государевом Поместном приказе. [151] Окромя думного дьяка, было у нас еще трое рядовых дьяков, пяток подьячих и десяток писцов. Работы — завались! Приходили в приказ чуть свет и уходили в затемь. Ну да это всё ничего: не голодовали. Но тут беда приключилась. Похвалился я как-то сдуру, что у меня жена красоты невиданной. Дьяк Михайла Битяговский услышал и на ус намотал…
151
Поместный приказ — занимался делами поместий и вотчин бояр, дворян и «детей боярских» (мелких помещиков).
— Кто, кто? — насторожился Тимошка.
— Дьяк Битяговский, сказываю. Аль слышал про такого?
— Слышал краем уха.
— Не прошло и недели, как Битяговский в гости навязался. Хочу-де поглядеть, как мои писцы поживают. Я тогда в Зарядье на улице Великой жил, избу имел добрую. Привел к себе дьяка, а тот как увидел мою супругу, так и сомлел весь. Васёна у меня и впрямь была кралей. Одно плохо, — вздохнул Гришка. — Чад почему-то не могла мне рожать. Битяговский же посидел чуток, а потом приказал:
— Сбегай, Гришка, в кабак на Варварку да принеси скляницу доброй медовухи.
Алтын сунул. А когда к избе вернулся, то услышал крики Васёны. Влетел стрелой. Гляжу, Битяговский мою жену на лавку повалил, а та вырывается. В буйство вошел и шмякнул дьяка по уху, да так крепко, что у того из уха кровь хлынула. Битяговский закричал во все горло и затопал ногами:
— В темницу засажу, пес!
— За какие грехи, Михайла
— Поклеп! У тебя видоки [152] есть?
152
Видоки — свидетели.
— Жена.
— Не говори чушь, дурья башка. Ни по «Правде Ярослава», ни по царевым указам баба не может быть видоком.
— И у тебя нет, дьяк.
— Опять дурак набитый. Весь приказ ведает, что я к тебе в гости пошел. Мои видоки доподлинно всё сыщут. Аль сомненье берет?
— Да уж ведаю суды праведные.
— А коль ведаешь, миром поладим. Завтра же бумагу состряпаешь, что уходишь из приказа по своей доброй воле, а избу свою новому писцу отпишешь.
— А мне с женой куда податься?
— Без избы не останешься.
— А коль не захочу тебя слушать, дьяк?
— За избиение государева человека в застенок угодишь, и сидеть в нем будешь, пока не сдохнешь. Так что выбирай, Гришка.
Вот так я и оказался в эких хоромах. А чего поделаешь? Из суда, что из пруда — сух не выйдешь.
— Вестимо, Гришка… А с женой что приключилось?
— И самому невдомек. После испуга, кой она изведала, будто порчу на нее напустили. Никакой хвори, кажись, у неё и не было, но как-то разом увяла, и чахнуть стала. Так и преставилась. Дьяк Битяговскй, чу, с всякими чародеями водится. К царю Ивану Грозному их доставлял. Тот всё помышлял год смерти своей изведать, а колдуны, страшась государя, правды ему не сказывали. До ста лет-де проживешь, царь-батюшка… Вот такой сказ, барин.
Гришка натужно закашлялся, а затем вновь повалился на лавку.
— Никак всё нутро отбили, ироды. А бражки больше нет.
— Не брага тебе нужна, Гришка. Лекаря к тебе пришлю.
— Добрый ты, барин. Коль будет во мне нужда, готов услужить. Я ведь не только умею пером строчить… А лекаря не надо, не при деньгах… Мне бы сулейку подвздошной.
— Ливень кончился. Поеду я, Гришка. Потерпи часок.
Третьяк и в самом деле прислал к Гришке лекаря.
Два года миновало. И вот теперь Сеитов вел Иванку по Зарядью.
— Уверен в Гришке?
— Иного выхода нет, друже. У моего двора наверняка сыскные люди поджидают. А Гришка, кажись, человек надежный.
— Ну и зловоние, — покачал головой Иванка.
— От Мытного двора и Животиной площадки, — пояснил Сеитов и покосился на мрачное здание царской тюрьмы с узкими решетчатыми оконцами, кое было возведено в начале Кривого переулка. Нашел же царь местечко для крамольных людей. Жуть! От одного смрада можно задохнуться.
Невольно подумал:
«Васька Грязной, небось, спит и видит меня в темнице, а я мимо ее тащусь».
Именно тащились. Недавно прошел дождь, превратив тесные улочки и переулки Зарядья в грязное месиво. Едва вытягивали лапти из слякоти.
Наконец подошли к Гришкиной избе. Из волоковых окон валил косматый сизый дымок.
— Слава Богу. Дома.
Дверь была не закрыта. Войдя в избу, «нищеброды» сняли сирые шапчонки и осенили себя крестным знамением.
— Принимай, гостей, Гриша.