Иван - я, Федоровы - мы
Шрифт:
Справа от Вани залег весь перевязанный затвердевшими грязными бинтами сморщенный старичок. Только присмотревшись, Ваня понял, что это совсем еще молодой парень, просто он был очень худ и измучен. Увидев ящик с патронами, парень так и затрясся от радости. Но у него не хватило сил зарядить себе диск. Кто-то из пехотинцев протянул ему кусок хлеба; он посмотрел жадно на хлеб, все пытаясь зарядить диск. Ваня отдал ему свой автомат. Тот как припал к нему, так и стрелял, пока не отбили контратаку немцев. Лишь после этого принялся за хлеб. Ел, бережно держа кусок в ладонях, чтобы ни одна
Ване хотелось увидеть лейтенанта. Он слышал, как звонкие "сорокапятки" и громкие бронебойки палили слева, где-то неподалеку. Но он не мог оставить свое место в цепи. Окруженцы всё шли и шли, падали в цепь, яростно стреляли и швыряли гранатами в фашистов...
Смертельно раненного Сологуба привезли в санбат. Узнав о случившемся, прибыл с другого участка фронта командарм Чуйков.
– Иван Петрович... Ваня...
– Присев рядом, он дотронулся до руки комдива.
– Ты кто?.. Зачем тут?.. Переправляй, кажу, войска...
– бредил Сологуб.
– Иван Петрович...
– Переправляй, кажу, спасай хлопцев...
– Это я, Василий...
– Василий?!
– Узнав Чуйкова, Сологуб пытался приподняться.
– Товарищ командарм, приказ выполнил...
– Спасибо, Иван Петрович, от всех спасенных, от всей армии...
Не знал еще тогда Чуйков, что совсем скоро ему придется вступить в командование этой самой 62-й армией, переименованной после Сталинграда за массовый героизм в 8-ю гвардейскую, а дивизия Сологуба из 64-й тоже перейдет в ее состав. В том, что легендарная армия прошла от берегов Волги до Берлина, была немалая заслуга тех, кто помог ей прорваться из окружения, кто отдал свои жизни в дерзком десанте за Дон - бойцов сибирской дивизии и ее командира Сологуба, который теперь умирал...
– Помнишь, Иван, как мы курсантами были...
– Командарм старался отвлечь Сологуба и облегчить его последние минуты.
Сологуб пошевелил губами:
– То было, все было...
– А против Колчака как славно мы сражались. А помнишь Халхин-Гол, финскую?..
– То было, все было...
– со стоном выдохнул комдив.
Чуйкову было тяжело видеть, как угасает его боевой друг, и он, пересилив себя, постарался сказать бодрее:
– Мы еще повоюем, Ваня.
– Всю жизнь мы с тобою воевали, товарищ командарм, а балакаем так впервой...
– тихо сказал Сологуб и, собрав последние силы, улыбнулся. Мечтал я, Василий, землю пахать. Видно, не судьба, помру военным.
"Да мы еще с тобой..." - хотел сказать Чуйков, но по лицу комдива пробежала словно белая тень, он вздрогнул и, как-то разом отдав себя смерти, вытянулся. Командарм встал у изголовья.
Немцы бомбили до самого вечера, мешая переправляться вырвавшимся из окружения. И Ване пришлось быть до вечера на той стороне. "Пусть капитан ругает меня сразу за все!" - приготовился он к самому неприятному. Возвратясь с последними десантниками, он вышел на лесную дорожку и увидел машины истребителей с пушками на прицепе. Странно только, что, кроме Черношейкина, сидевшего на подножке машины с винтовкой, никого из бойцов не было.
– Где наши?
– спросил его Ваня.
Черношейкин
У последних деревьев перед песчаной косой, где он утром сидел в ровике с капитаном и комиссаром, полукругом замерли бойцы. Ваня протиснулся между ними и... отшатнулся: на плащ-палатке лежал Богданович. В лунном свете его лицо было чужим. И страшно было видеть неугомонного "железного капитана" недвижным. Если бы не перебитый осколками ремень, нельзя было бы в это и поверить.
Ваня отыскал глазами лейтенанта. Тому больше всех доставалось от капитана, а теперь по строгому, окаменевшему лицу лейтенанта текут слезы. Все бойцы беззвучно плачут, и с ними вместе комиссар Филин, сдвинув свои густые брови к переносью. У Вани подступил комок к горлу, защипало в глазах...
Мертвая тишина стояла вокруг.
Филин знал: все ждут от него слова. За этот месяц жестоких боев на Дону много он смертей повидал, много прощальных слов сказал на могилах товарищей. А вот сегодня нет таких слов у комиссара, чтобы выразить большое общее горе. Он понимал, что должен сказать что-то важное... И, оглядев всех, начал сдавленным голосом:
– Представьте себя с того самого дня, когда вы начинаете помнить себя... О вас заботится мать, рядом отец, и вдруг... обрывается безмятежная юность. Ты - солдат. И от того, кто станет твоим командиром, кто тебя будет учить суровой военной науке и потом поведет в бой, будет зависеть многое: выполнишь свой сыновний долг перед Отчизной или покроешь себя позором.
Помните, в Сибири... Он поднимал нас ночью по тревоге и приказывал шагать с полной выкладкой по пятьдесят километров в лютый мороз. Мы месили снег. Падали. Проклинали капитана. И снова шагали. И вы, и я считали его жестоким. А когда на нас пошли шестьдесят танков у Чира... Вы знаете теперь, что помогло нам выстоять.
Он разрешал вам встретиться с родными, себе - нет, хотя семья у него была рядом, в Омске. И вы, и я тогда окончательно решили, что капитан наш - "сухарь". А сегодня в бомбежку он уступил свое место в ровике незнакомому бойцу, а сам погиб...
Слушали и удивлялись бойцы, как комиссар смог прочесть их думы, понять то, что у них на сердце... А он был такой же молодой, как они, поэтому и чувствовал то же самое. Он говорил про себя и про них. Именно эти слова им и нужны были.
Помолчав, комиссар тихо продолжал:
– Вот какой был наш "железный капитан"... Он всю жизнь отдавал себя другим и больше отдавал, чем брал. Он был коммунист.
Комиссар оглядел всех:
– Не плачьте, боевые друзья! Есть люди, которые не умирают. И капитан наш такой.
Бойцы стояли притихшие. Потом собрались было прикрыть тело капитана плащ-палаткой, но комиссар знаком попросил подождать и отстегнул от перебитого капитанского ремня планшетку. Не думал тогда комиссар, что много лет спустя встретит дочь "железного капитана" и отдаст ей эту планшетку. Заменили перебитый осколками ремень. Похоронили в полной форме. На белом песке вырос свежий черный холмик. Три прощальные автоматные очереди прокатились эхом над рекой.