Ивановская горка. Роман о московском холме

Паламарчук Пётр Георгиевич

Подойдя ближе к тоскующему в немоте месту для речей, он не решился, однако, ступить столь же вольно на расшитый непонятными знаками чёрный ковёр и принялся разглядывать в подробности мозаичное изображение на стене, представлявшее два облыселых дерева, вокруг которых обвился тугою лозой виноград, задушил материнские листья и опустил взамен книзу сочные гроздья своих сизых ягод.

Но затем его внимание привлекла первая, наконец толковая надпись, выведенная отчего-то белым по серому на доске, подвешенной у левой передней скамьи. Из-за противного света, падавшего встречь из окна на зеркальную поверхность фона, читать было крайне замысловато; но ему всё-таки удалось в итоге нескольких неловких перемещений занять

приемлемую позицию под углом, и он стал тогда изучать её слово за словом —

Глава десятая

ДЖОН ТЕЙЛОР МОСКОВСКИЙ ЖИТЕЛЬ

1

«Тех, кто благословил наших предков Авраама, Исаака и Иакова, который создаёт путь в моря и в сильные воды дорогу, да пусть он благословит, охраняет, бережёт, помогает, возвеличит и возвысит ввысь начальство! Да пусть даст всем начальникам жизни и бережёт их от всяких бедствий, и стеснений, печали и вреда. Он спасёт их, и пусть он повергнет пред ними всех их врагов, и повсюду, куда они повернутся, пусть они успевают, и все мы скажем ОМЕЙН».

2

— Ну как, действительно скажем? — резко донеслось из-за левого плеча. Получив наконец весомый повод, Ваня-Володя теперь уже с полным правом обернулся вокруг оси, и перед ним предстал приземистый русочубый мужчина в серой фетровой шляпе и с такою картофельной бульбою носа, что будто сама просилась запечься в мундир.

— А что такое «омейн»? — осторожно избёг сперва бывший гонщик ответственного высказыванья. На что получил широкогубую приветливую улыбку при следующем пояснении:

— То же, что по-грецки «аминь» — то есть «да будет!». Но как насчет остального?

— Что-то грамматика хромает... — опять учтиво уклонился от решительного утверждения Ваня-Володя. — И вообще...

— А не выйти ли нам на воздух? — в свой черед догадался, верно вникнув в двусмысленность его положения, собеседник, сообразивши неловкость рассуждать запросто про хозяина в его собственном доме. — Я вижу, вы здесь впервой, и толковать вам тут не с руки...

Ваня-Володя ещё раз оглядел на прощание зал, озаряемый нынче, при зашедшем на улице за незримую тучу неверном апрельском солнце, одними лишь прыгучими огоньками в электрических подсвечниках, напоминая пойманных бесенят, плясавших в прозрачных колбах на белых колышках, довольно топорно прикидывавшихся подлинными свечами, но даже прежде, нежели различил обвыкшимися в полутьме очами ряд разбросанных там и сям звёзд, составленных из двух сложенных валетом треугольников, догадался окончательно, куда заворотила его оглобли нелёгкая.

3

— А вы что же, завсегдатай? — прямо отнёсся он по главному пункту, вышед вовне, к добровольно-принудительному своему проводнику, откровенно славянская внешность которого ещё сильней перла наружу при вольном свете.

— Я-то? Любопытствующий, так сказать, приглядывающийся пристально посторонний, состоявший, однако, вплоть до сего времени в числе ваших кровных единоплеменников. Но мы что-то позабыли про давешний главный аминь. Дадим, что ли?

— Да как же его вот так за здорово живёшь дать-то? Начальство, я это признаю сполна, вещь в любом обществе необхожая; но уж что касается до того, чтобы... чтобы, простите, лизать... Тут я никак не потатчик. Что это за пожелания такие падать в ножки, успевай оно только поворачиваться, возвышаться ввысь, да ещё всё это без единой даже печали...

— Э-э, дорогой, да вы, похоже, страдаете умственной близорукостью. И к тому же сами, видать, никогда не командовали подобными себе существами. Иначе вам хотя бы то стало ведомо, что всякий руководитель, будь

он прежде какой ни есть размужчина, по вселении в мало-мальски ответственное кресло тотчас приобретает изрядную толику женских качеств. Ибо начальствование как состояние, по-видимому, женственно изначально по самой природе, и носитель его жаждет быть любим беззаветно, не за заслуги или услуги, а за единую свою личность. Он попросту алчет поклонения и восторга с такою страстью, какую даже наиболее грубая лесть — а эта ещё отнюдь не из числа последних в сей степени — не способна поколебать. Недаром же Достоевский Свидригайлов называл именно лесть в качестве величайшего и незыблемого средства к покорению женского сердца, средства, которое никогда не обманет и действует решительно на всех, без всякого исключения. — Так чего уж тут сетовать на некоторую подмазку, она как раз вполне естественна.

4

— Неужто воистину без исключения? — не смог сразу сдаться и писательскому разуму Ваня-Володя.

— А вы знаете байку про полковника и поручика? — зашёл тогда сбоку лукавый спорщик, пока они подымались тихохонько улочкой, круто взбиравшейся кверху, мимо редакции газеты «Советский спорт». — Матёрого гусарского волокиту спрашивает новоиспечённый офицерик: и как это, мол, вам так ловко удавалось одерживать в сердечных сшибках одну за другою виктории?

— А очень просто, — снимая остывший наусник, отвечает ему бывалый амурщик. — Подойдёшь эдак поближе и сразу бряк: дескать, не позволите ли впендюрить?

— Как можно?! — поражён поручик. — Ведь за такое и по мордасам...

— Что ж, получали-с, не скрою, — задумчиво откликается ветеран, величаво поглаживая глубокий шрам поперек квадратного подбородка; а потом вдруг расцветает в улыбке. — Но гораздо чаще впепдюривали!

Так и здесь. Разве одна уже из веку в век благополучно перебирающаяся живость подобного подхода не свидетельствует о верности избранного пути ко всякому почти временному земному хозяину? И до нашей эры, и во время неё, а то и после... Ну были, конечно, и срывы, гонения там разные. Но зато куда чаще —

5

— Причем заметьте себе, заметь,— перешел он самовольством на «тык», — это ведь только с виду религия.

— То есть?

— А то-то и есть. Место, где мы с тобою сейчас побывали, вовсе не церковь на наш образец, ибо храм по закону может быть лишь один, но он уже второе тысячелетие лежит в развалинах. Это просто дом для собраний, клуб, каковой он недаром по внешности и напоминает. Трибуна, стенгазеты, аудитории, книжный киоск... И то, что на этих собраниях обсуждается — тоже никакая не мистика. Ведь во всем Ветхом Завете ни разу даже не упомянуто про какое-либо загробное существование. Это припоминание и заучиванье уроков истории для того, чтобы не ошибаться впредь в настоящем и будущем. А в совокупности всё вместе представляет собою обширный свод правил житейского поведения, чрезвычайно полезных для применения во всяком сообществе. И никакой заоблачной болтовни. Нам бы, чем морщиться сдуру, следовало лучше поучиться и кой-чего перенять...

— Это ещё для чего? — привычно вскинулся Ваня-Володя.

— А того для, что ненароком и пригодится. Потому что, к примеру, ехать неуклонимо вперёд там, где столбовая дорога ведёт под откос, навряд ли есть правильный курс.

— Ну, это ещё как сказать; только всё равно нам-то такого пошиба уже не взять ни в какую, — спокойно возразил уверенный в свойствах своих сородичей Ваня-Володя, но тут ему в глаза прямо-таки втемяшилась доска с надписью о том, что сия улица переименована в честь жившего на ней «выдающегося русского художника Абрама Ефимовича Архипова», и он несколько поосёкся, проследив вспять времени происхождение наиболее распространенных родных имен.