Ивановская горка. Роман о московском холме
Шрифт:
Расходившийся не путём урождённый Портнов настойчиво потянул за собою Ваню-Володю, который от голода пожрал чебуреки так жадно, что у него принялась внутри ритмично урчать обиженная кишка, перебирая снизу доверху контроктаву. Направо за входными дверьми тот предъявил ему на просмотр фасад дома, где они только что имели своё пребывание: видишь, каков впереди, а? — Вапя покорно глядел: строение воистину внушительное, крепкостеиное, трёхэтажное, времен этого, классицизма...
— А теперь давай-ка на двор, — торопил неугомон-чичероне и повлёк сквозь тёмный ход под самым брюхом здания к обратной его стороне. — Как тебе это понравится?
— Вот-те на,— расплылся в искреннем удивлении
— А ведь и нас так же можно, а?! — двусмысленно проповедовал своё портной Тейлор, но тут неожиданно тоже издал густой, утробный рык. — Но вишь, нелёгкая его дери, здесь если и сделаешься Нарышкиным, дак только лишь в первобытном смысле. Знаешь, что такое раньше «нарышкой» звалось? Дух худой изо рта, вот чего.
16
— Насчет всемiрного не уверен, — счёл уместным всунуть теперь и своё короткое соображение Ваня-Володя, — а вот книжный человек у меня один на примете есть. Попросту состоит ближайшим застенным соседом; может, и вы знавали — Катасонов фамилия?..
— Кат? Так ты вместе с Катом живешь?! Ну и ну, тесна ж Москва-матушка, взаправду пора тикать. Кат, он... он... ну просто король, или, говоря языком Архиповой улицы, — это мейлах!
Тут бери на целый порядок выше, моему не чета, — только, правда, и я туда ни ногою. Мне вот, к примеру, скажи только «нельзя» — так я обязательно сделаю наоборот, н своего добиться сумею, хоть душу на то положа. А он само это запрещение так ухитрится выворотить кверху мехом, что ему повсюду льзя будет, и притом безо всяких наружных подвигов. Это уже точно не голова, а копф!
17
Вот потому-то я здесь более не жилец: и тесно, и тошно. Да ты уж, наверное, догадался, к чему идёт речь — топлю товар, деру когти. Хотя чудно, ежели со стороны поглядеть, право слово: дед мой на этом самом месте раком ползал, портняжил ещё при старой власти; отец от востока до заката с запада и на восход вкалывал, а я только что выбился на сносную жизнь — и сразу мало кажется, потому как воли всегда недостаточно и хочется ещё больше.
А как ты думаешь, отпустят? Ведь я ж не Христос часом...
— При чём тут он-то?
— Да при том, что когда его собирались распять, сидел там, как известно, за компанию разбойник Варавва; и вот ради местного праздника одного из них полагалось выпустить на волю — по народному выбору. А люди, понятно, выпросили у Пилата отпустить им разбойника... Отчего же теперь не выпустить и меня? Ну не каторжник я, а книжник, так не фарисей же. Скорее уж саддукей: те фарисеи, с которыми Иисус все спорил о частностях чаяли, как и он, воскресения мёртвых; а саддукеи, противники их всех, зато начальники народа, его отрицали. Я тоже ни в чох не верю, но и распинаться за что бы то ни было, однако, увольте. Зачем же тогда насильно держать; лучше открыть дорожку на все четыре...
Так и эдак перекладывая свои доказательства, он составлял из них продольные и поперечные ряды, но не забывал одновременно тащить за собою Ваню-Володю, несколько наскучившего этой беседой в одни ворота, вдоль по Покровке.
«Вправду похоже, — соглашательски размышлял про себя безработный каменщик, — с подобным складом ума человек дома не уживётся; и куда как полезней ему отъехать, коль подоспел уже им Юрьев день... А может, и иное что-то стоит ему предложить, да только разве в моём это ведении или силах?»
Между тем Джон Тейлор пропёр его
18
— Я ведь снаружи весь как гранёный стакан, — выдвинул уже тише новое соображение торопливый Ванин поводырь, — на всякий потребный случай имею соответствующую грань и туда кручу, куда хочу. Вот подивись: сия бумага именуется в просторечии «вызов». И се, в разделе «фамилия» имеем счастие зреть уже не Тейлора или тем паче Портнова... — Хайта! Так что мы ещё сошьем кое-чего такого, шолом вам всем с кисточкою!
«Тюр-люр-лю, тюр-люр-лю, тюр-люр-лю, — засвистал он не то соловьём, не то Соловьём-разбойником и притопнул по асфальту в преужаспом восторге обеими ногами, — растаковскую тетю люблю!»
Эта заключающая часть разговора их происходила уже напротив безликого двухэтажного строения на изломе переулка. Здесь триименитый спутник Вани-Володи наконец остановился на другой стороне проезда, предупредив: «Ты дальше за мной, пожалуйста, не ходи. Погоди немного, я постараюсь обернуться невдолге; а ежели дело выгорит, то мы отвальную закатим на всю Ивановскую!..»
Он пересёк улицу и твёрдой поступью взошёл в подъезд, обок которого помещалась красная вывеска, где за мизерностью шрифта Ваня-Володя сумел прочесть лишь заглавные буквы сокращения: УВИР. Он было подумал придвинуться ближе, чтобы разобрать толком достальное, но тут из подворотни в середине здания выкатилась наружу давешняя рота знатоков и напрочь перекрыла проход.
19
— Дом Мазепы поставлен, как в ту пору обычно водилось, углом — или, что называется, «глаголем». И действительно, поведать он способен о многом, — все длил свою летопись неисчерпаемый ведун, указывая на корпус, стоящий встык с тем, во чреве которого варился теперь Ваня Хайт. — Только имя за ним закрепилось не самое лучшее, и не по достоинству вовсе: гетман Иван Мазепа живал здесь коротко всего дважды, да и то в гостях. А принадлежали палаты тогда, в петровские времена, Абраму Лопухину, брату первой жены Петра и, следовательно, дяде царевича Алексея. В 1697 году он был послан в числе полусотни комнатных спальников и стольников изучать корабельное дело в Италию; к порядкам чужих земель пристрастия не возымел и, воротясь в отечество, оказался на челе старомосковской знати, поддерживавшей родного племянника. Вскоре после его падения Абраму отрубили голову и, воткнув её на железный шест, поставили на каменном столбе у Съестного рынка «во граде Святаго Петра, за кронверком»; тело же, положенное на колёса, находилось на месте казни более трех месяцев, пока не было получено дозволение упокоить его в родовой усыпальнице — Спасо-Андрониковой монастыре.
20
— А теперь что тут внутри такое? — осведомились настырные странницы и приготовились записать ещё одно показание в многоступенчатой череде прочих.
— Цех фабрики «Русский сувенир»... — потянул вожак не слишком уверенно и на самом деле тотчас же натолкнулся на новое недоуменье.
— Но это тогда что за таблица? Здесь как будто совсем иное сказание...
— Она относится лишь к более поздней северной пристройке. В ней нынче при подходящей растяжимости души можно проделать тот же Мазепин подвиг, так сказать, в установленном порядке... Но мы лучше вернемся к Лопухиным, ибо они гораздо более того заслужили. Только ради пущей наглядности спустимся пониже, чтобы стоять лицом к лицу перед теми камнями, о которых потечёт далее повесть...