«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Небольшое литературное наследие Рязанцева до сих пор по-настоящему не осмыслено. Не напечатано и главное произведение Рязанцева — повесть «Тихий омут» (Ивановское издательство намерено было выпустить эту повесть в 1941 году. Но началась война, и произведение Рязанцева осталось в гранках. В таком виде оно и сейчас хранится в Литературном музее Ивановского госуниверситета). А между тем «Тихий омут» заслуживает того, чтобы быть опубликованным. Здесь впервые ивановская жизнь предстает как художественная картина того резкого контраста между богатством и нищетой, о котором так точно сказано в очерке В. П. Безобразова.
Показательно уже само название повести Рязанцева. За изображенным здесь селом по имени Тихий омут узнается Иваново, находящееся во власти местных фабрикантов. Именно эта нечистая сила и рождает преступную нищету, которой переполнено это промышленное село. Армия ивановских нищих вызывает у автора едва ли не большую ненависть, чем сами фабриканты. Изображенные Рязанцевым нищие не имеют ничего общего с теми «божьими людьми», какими бы их хотели видеть хозяева села, замаливающие свои грехи подаянием. На самом деле преступники плодят преступников.
Одна из самых сильных глав в повести Рязанцева — сцена в избе некоего Прокофьича. «В этой избе, — по словам автора, — копошится та самая гнилая жизнь, которая служит резким укором бестолковой общественной благотворительности, безрассудной частной милостыни и достаточным примером совершенного невнимания общества к своим собственным язвам» [30] . Хозяин избы и его жена живут за счет попрошайничества младших детей. Старшие дочери — проститутки.
Прокофьич промышляет «левым» вином. Его основная клиентура — нищие, собирающиеся после сбора подаяния в его избе. Начинается повальное пьянство. Пьют мужчины, пьют женщины. «Старуха, мать хозяина, храпит пьяная на полатях на всю избу, на что никто не обращает внимания» [31] . В какой-то момент в избе появляется главный нищий Тихого омута. «Дверь отворилась — и в нее вошло что-то такое, чему имени никак не подберешь. Это что-то такое походит всего более на самое безобразное гороховое пугало, опутанное самыми отвратительными лохмотьями. На всем пугале с головы до ног мотаются грязные тряпки, сквозь которые видны то бок, то ляжка, то икры, то плечи и другие части тела… Одна нога этого пугала обута в растрепанный лапоть, а другая — в старую без подошвы калошу. В левой руке пугало держит палку, на которой сверху повязаны несколько тряпок, пук мочала и лапоть» [32] . Таково явление Семена-безоброчного — самой загадочной личности в селе Тихий омут. Одни считали его помешанным, замечает автор, другие блаженным или юродивым, третьи — отъявленным плутом и негодяем. Для Рязанцева последнее мнение вернее всего. Да и сам Семен-безоброчный не очень-то скрывает свою суть. Характерен следующий диалог между ним и Прокофьичем:
30
Рязанцев В. Тихий омут [Гранки, лит. музей ИвГУ] С. 151.
31
Там же. С. 153.
32
Там же. С. 155.
«— Ты все чудишь, Сеня-безоброчный.
— Што не чудить-то? С дураками можно чудить. А дураков-то на свете еще непочатых четыре угла: без нужды можно жить меж ними. Дай-ка еще стаканчик, Прокофьич, а то с одного-то хромать будешь» [33] .
Фигура Семена-безоброчного по-своему символична. Показывая преступное дно Тихого омута, Рязанцев десакрализирует раскольническое Иваново, показывая, как плодотворная для первонакопителей вера превращается в новых исторических условиях в нечто безобразное. Спустя какое-то время это меткую мысль писателя-демократа разделит Я. П. Гарелин, один из самых горячих ивановских патриотов. В своей книге «Город Иваново-Вознесенск, или бывшее село Иваново и Вознесенский посад» он не без горечи заметит: «Самый строй религиозной жизни был таков, что крепко держал ивановца в однажды поставленных рамках и не позволял ему выходить из них» [34] . И далее совсем по Рязанцеву: старообрядчество породило в Иванове несметное полчище нищих. «Получившие милостыню призывали на дающих всевозможные блага земные, а умершим желали царства небесного и отправлялись большей частью в кабак, где милость сейчас же и пропивалась» [35] .
33
Там же. С. 156.
34
Гарелин Я. П. Город Иваново-Вознесенск… С. 42.
35
Там же. С. 43.
В «Тихом омуте» на судьбе Ивана Гавриловича Прыщова (образ носит явно автобиографический характер) показано появление в ивановском пространстве «лишних людей», люмпен-интеллигентов, не вписывающихся ни в среду фабрикантов, из которой они вышли, ни в массовую среду рабочих, которая для них темна и невежественна. Финал здесь известный — кабак, пьяная рефлексия, сознание своего ничтожества и ненужности.
То, что начал В. А. Рязанцев, продолжил и углубил Ф. Д. Нефедов, в творчестве которого «ивановский феномен» предстал не как некий страшный штрих русской действительности, а как набирающая силу тенденция, все более определяющая судьбы русской истории в целом.
Когда начиналась литературная деятельность Нефедова, фабричная Русь была во многом текстом потаенным, своеобразным «ГУЛАГом» XIX века. Его надо было сначала художественно очертить, представить в виде системной фактографии, в общем типовом срезе массовой жизни, в разнообразии человеческих характеров. Все это и сделал Ф. Д. Нефедов, идя вслед за своим другом В. А. Рязанцевым, но значительно превосходя его в глубине и масштабе художественно-документальных открытий.
Прежде всего обратим внимание на то, какими топосными символами наделено Иваново в творчестве Нефедова. С одной стороны,
36
Нефедов Ф. Д. Избранные произведения. Иваново, 1959. С. 3.
37
Там же. С. 3–4.
Таким изображено Иваново в очерках Нефедова «Наши фабрики и заводы», публиковавшихся в 1872 году в газете «Русские ведомости». (Публикация была прервана по цензурным соображениям.) И здесь, и в ранее написанных произведениях автор фиксирует межеумочность ивановского локуса, где в странном сочетании представлено село и город. «Это, — пишет Нефедов, — что-то в высокой степени смешанное и склеенное из крайне разнородных элементов…» [38] .
Такая межеумочность ведет писателя к мысли, что Иваново — особое, гиблое место. Оборотная сторона русского Манчестера — чертово болото. (Так называется один из первых очерков Нефедова об Иванове. Название явно перекликается с «Тихим омутом» Рязанцева.) И здесь можно сделать вывод о том, что первые писатели Иванова вносят в «ивановский миф» своеобразную мистическую ноту, намекающую на трагическую судьбу своей малой родины.
38
Там же. С. 44.
Явно инфернальным, дьявольским началом отмечен у Нефедова основной топосный знак Иванова — фабрика. Особенно выразительно в этом плане начало очерка «Святки», где рисуются будни фабричного села. «Тишина и безлюдье полные! И тем ужаснее эти тишина и безлюдье, что их даже не освещает и не живит светлое небо. Черный дым фабрик заволок его своим непроглядным мраком и, как большая река в сильный ветер, волнующими струями… Мертвенность села напоминает суровое молчание дремучего леса, а свист паровиков, ужасающий грохот машин и какой-то не то стон, не то скрежет зубовный, по временам вырывающийся из всего этого металлического говора, — посвист лешего, те ужасы, которыми он пугает людей в своем лесном царстве…» [39] . Село — мертвый лес с посвистом лешего, фабрики. Какая-то новая страшная сказка. Но сказка без катарсиса, потому что в этом омертвевшем селе живое обречено на гибель, и чайка в нем, наклевавшись отравленной фабричными отходами рыбы, «печально крича и бессильно трепеща на светлом солнце серебристо-сизыми крыльями, стремглав падает из-под облаков в реку или в пруд — и тонет там, тщетно высвобождая красивую головку из речных захлестывающих наплывов…» [40] .
39
Там же. С. 46–47.
40
Там же. С. 44.
Гибнет природа. А что же люди? Люди, как ни странно, живут и даже радуются, особенно тогда, когда после будней наступают праздники. И здесь снова Нефедов совпадает с Рязанцевым. В «Тихом омуте» действие происходит в праздник. В своих очерках «Святки», «Девичник» Нефедов «тайное тайных» в жизни обывателей села тоже пытается раскрыть в праздничный день.
Однако, как подчеркивает исследователь творчества первых ивановских писателей Н. В. Капустин, в данном случае «атмосфера праздника и веселья… лишь яснее оттеняет „мертвую“ будничную жизнь» [41] .
41
Литературное краеведение. Иваново, 1991. С. 54.
Действительно, если исходить из внешних примет изображенных Нефедовым святок, то, кажется, все здесь нормально. Святки как святки. «Везде народ, везде жизнь! Серые армяки, полушубки и зипуны перемешались с суконными чуйками, с лисьими шубами и разноцветными женскими нарядами, — все запестрело и зарябило, отовсюду раздается говор, смех и громкие песни» [42] . Но чем дольше длится праздник, тем громче в его традиционную музыку врываются какие-то дьявольские звуки. «Стемнело. По селу везде засветились огни. Людской говор, звуки труб, бубна и гармоники сливаются вместе, и все это ревет и стоном стоит над фабричным селом. В ужас приходят от святочного гула богобоязливые люди…» [43] .
42
Нефедов Ф. Д. Избранные произведения. С. 48.
43
Там же. С. 56–57.