«Ивановский миф» и литература, Таганов Леонид Николаевич

«Ивановский миф» и литература

на обложку

Таганов Леонид Николаевич

Шрифт:

«Я занимаюсь усиленно, да иначе и нельзя: шишковатая дорога, по которой я иду, подталкивает и подстегивает меня так, что чудо.

Действительность очень неделикатно щупает меня своими неуклюжими лапами и заставляет делать громадные прыжки. Эх! Как бы поскорей улизнуть-то отсюда.

Впрочем, это знакомство с действительностью полезно, оно не позволит мне погрузиться в апатию и созерцать прелести мира: постоянный анализ окружающего дает верное понятие о своих силах.

Что ни говорите, а по кочкам-то пойдешь все-таки шибче, а то и мозоли натрешь. Держись только голова; натиск лют и гнев велик, раздавайся!

А окружающее-то как валится, господи! Люди, которые были для меня светилами, оказались блудящими огнями» [85] . В этом письме к Нефедову, как и в других письмах, выражается не только романтический порыв Нечаева к знаниям, но и отчетливо проступает его разочарование в самом человеческом качестве окружающего мира и растущее в нем, как подметил автор романа «Без креста», чувство превосходства над этим миром. Он задыхался в той среде, в какой жил, и всячески хотел возвыситься над «чертовым болотом». Можно сказать и так: ивановская действительность открывала юному Нечаеву людей не в их силе, а в слабости. Это касалось и самых близких (отец, лакействующий перед богачами), и отцов города — фабрикантов, которых он сравнивал в одном из писем с местными степенными коровами. Касалось это и бедных обитателей города, среди которых, по мнению Нечаева, находится великое множество «пьянствующих или лентяев, добровольно отказывающихся от работы» [86] .

Но этого мало. Ф. Лурье обратил внимание на то, что уже в ивановский период жизни Нечаев начинает постепенно разочаровываться и в своих либерально настроенных учителях и сверстниках, избравших, казалось бы, ту же дорогу, что и он. Сначала это коснулось В. А. Дементьева, первого наставника Нечаева, литератора, человека, близкого к знаменитому редактору журнала «Москвитянин», профессору М. П. Погодину. Видимо, это о нем, Дементьеве, сказано в процитированном выше письме: «Люди, которые были для меня светилами, оказались блудящими огнями». Умница, безусловно талантливый Василий Арсентьевич Дементьев сильно пил и мучился этим пороком. В своем воспитаннике Сереже Нечаеве он видел гораздо более крепкую натуру, чем он сам. В одном из его писем, посланном из Иванова в Москву и адресованном бывшему ученику (1865 год), читаем:

Бельчиков Н. Ф. С. Г. Нечаев в с. Иванове в 60–е годы // Каторга и ссылка. 1925. Кн. 14. С. 144.

Там же. С. 140.

«Милый друг Сережа!

Я здесь. Дней через пять-шесть буду в Москве и, разумеется, прямо к тебе. Ты будешь моим руководителем и наставником в деле нравственности. Я, брат, больно опустился — свежие натуры, как твоя, мне одно спасение…» [87] . Нечаев вполне мог этот крик о помощи занести в максималистский счет, предъявляемый им людям. Казалось бы, вне сомненья оставалась у него личность Ф. Д. Нефедова, но в конце концов дойдет очередь и до него.

Цит. по: Лурье Ф. М. Нечаев. М., 2001. С. 29.

После всего сказанного не приходится удивляться снисходительному, а порой просто пренебрежительному отношению Нечаева к своим ивановским сверстникам А. О. Капацинскому, И. И. Флоринскому, о чем подробно рассказывается в книге Ф. Лурье.

Максималистский подход к людям очень рано привел Нечаева к выводу: надеяться в этом мире не на кого, надеяться можно только на себя. И это кредо обернется его делом, где на первом плане окажется не столько конкретная революционная деятельность, сколько попытка сотворить из слабого людского материала нечто новое, железное, лишенное привычных представлений о человеческой природе. А потому знаменитый нечаевский «Катехизис революционера» надо читать не просто как руководство к действию, а как своеобразный символ веры, связанный с появлением этого нового человека. Уже само начало «Катехизиса» весьма показательно: «Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью — революцией» [88] .

Там же. С. 104.

А. Камю, которого необычайно притягивала бунтарская натура Нечаева, писал: «Он был жестоким монахом безнадежной революции; самой явной его мечтой было основание смертоносного ордена, с чьей помощью могло бы расширить свою власть и в конечном счете восторжествовало мрачное божество, которому он поклонялся» [89] . Еще раньше Н. А. Бердяев давал такую оценку Нечаеву: «Нечаев был, конечно, совершенно искренний, верующий фанатик, дошедший до изуверства. У него психология раскольника. Он готов сжечь другого, но согласен в любой момент и сам сгореть» [90] . Этим характеристикам присущ, я бы сказал, онтологический блеск, но замечательные мыслители явно демонизируют Нечаева. Его «монашество» и «раскольничество» имело русское, иваново-вознесенское лицо. Лицо маргинального фабричного края, которое долгое время оставалось неузнанным. Ф. М. Достоевский в «Бесах» сознательно не стал вглядываться в него, наделив шарлатана Петра Верховенского биографией дворянского сынка, брошенного барином-либералом. Фабричный мир в «Бесах» где-то на третьем плане. О селе Иваново Достоевский имел смутное представление. Вот почему он и не узнал в реальном Нечаеве своего литературного героя, в чем сам честно признавался: «…Ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет. Да если б знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству» [91] . Достоевский создавал не образ Нечаева, а концепт нечаевщины. Разница существенная. Для Достоевского нечаевщина — бесовщина, плод русского аристократического либерализма, замутненного европейским социалистическим учением, которое резко противоречит народной правде, как понимал ее великий писатель («народ — богоносец»). В «ивановском» же Нечаеве отразились такие стороны российского существования, которые, как сейчас выясняется, предвещали какие-то глобальные изменения в массовом народном сознании, отнюдь не укладывающиеся в привычные рамки прежних представлений. Я говорю в данном случае о приятии Россией (по крайней мере, немалой частью ее населения) большевизма, одним из истоков которого можно считать нечаевщину.

Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика, Искусство. М., 1990. С. 242.

Бердяев Н. Указ. соч. С. 52.

Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 29. Кн. 1. Л., 1986. С. 141.

Как большевики оказались в 1905-м году своими среди бунтующих ивановских ткачей, так и Нечаев был, несмотря на все его кажущиеся странности, своим среди ивановцев второй половины XIX века. Он с самого начала притягивал их своей необычайной натурой, и есть немало документальных свидетельств, подтверждающих такое притяжение. Известно, что Сергей Нечаев принес немало огорчений своим родным, и, тем не менее, его сестра Фатима уже в старости чуть ли не с восхищением вспоминала о своем старшем брате, особенно выделяя изначальную независимость его характера. «Отец, когда ему было лет 9–10, отдал С. Г. в контору Гарелина, Якова Петровича. Служил С. Г. там неделю, и вот ему поручили снести письмо В. И. Чикрыжову, главному заведующему. Была вьюга, С. Г. потерял письмо, дорога была дальняя. Отец узнал о потере, сильно бил С. Г. Это повлияло сильно на С. Г., и он решил избавиться от службы и задумал учиться» [92] . Так обозначается в воспоминаниях Фатимы (запись сделана Н. Ф. Бельчиковым в 1922 году) первый бунтарский выпад Нечаева против ненавистной ему жизни. И далее в тех же воспоминаниях дается своеобразное представление о стержневом начале личности любимого брата: «У Сергея была сильная воля; иногда он влиял на отца. Барышни, мои подруги, с первого взгляда на него сразу

переживали что-то особенное, влюблялись и уважали его. Я спрашивала его, „не носишь ли ты магнита?“ Вот и сейчас на карточке (имеется в виду известная фотография Нечаева — Л. Т.) он таков, что не хочется оторваться; он как бы разговаривает с тобой» [93] . Выше я уже цитировал письмо В. А. Дементьева о «свежей натуре» Нечаева. Но самое удивительное, что, даже будучи арестованными, проклиная деспотизм и провокационное поведение Нечаева, ивановские знакомые вольно или невольно признавали его внутреннее превосходство над ними. Из следственного дела А. О. Капацинского: «первое впечатление, которое производит Нечаев, неприятное, но остро заманчивое; он самолюбив до болезненности, и это чувствуется при первых встречах, хотя Нечаев старается сдержать себя; диалектикой он обладает богатой и умеет задевать за самые чувствительные струны молодости: правда, честность, смелость и т. д.; не терпит людей равных, а с людьми более сильными сурово молчалив и старается накинуть на этих людей тень подозрения. Он очень стоек в убеждениях, но по самолюбию готов жертвовать всем. Таким образом, главная черта его характера — деспотизм и самолюбие. Все речи его пропитаны страстностью, но очень желчны. Он возбуждает интерес к себе, а в людях повпечатлительнее и поглупее просто обожание, существование которого есть необходимое условие для дружбы с ним» [94] . Не будем забывать, что это говорит напуганный до смерти человек, осмелевший и поумневший в своем страхе. Да что там какой-то Капацинский! Разве такие люди, как Бакунин, Огарев, не почувствовали в «мужичке» Нечаеве особую породу людей из будущего, заставивших одного из них воскликнуть по этому поводу: «Они изумительны, эти молодые фанатики — верующие без Бога и герои без фраз» [95] . В связи с этим весьма сомнительным представляется убеждение В. Сердюка — автора романа «Без креста», что Нечаев стал жертвою Бакунина. Ивановский «мужичок» оказался вполне самодостаточной фигурой, и отказывать ему в авторстве «Катехизиса», как это делает В. Сердюк, значит, в чем-то преуменьшать пассионарный напор этой личности.

Каторга и ссылка. 1925. Кн. 14. С. 153.

Там же. С. 155.

Цит. по: Лурье Ф. М. Указ. соч. С. 47.

Там же. С. 99.

В свое время историк Б. Козьмин попенял ивановскому краеведу П. М. Экземплярскому, что тот в своих «Очерках по истории рабочего движения в Иванове-Вознесенке» (1921) преувеличил влияние Нечаева на иваново-вознесенское рабочее движение. При этом историка особенно возмутил восторженный тон, сопутствующий рассказу о Нечаеве. Автор рецензируемой брошюры отзывается о нем как о «грандиозной фигуре», «гениальном революционере» и т. п. «Нечаев, — замечает Козьмин, — очень крупная и оригинальная фигура, но этого еще недостаточно, чтобы возводить его в „гении“. Лучше бы вовсе не говорить о нем, — ведь непосредственного влияния на иваново-вознесенское рабочее движение он ни в какой степени не оказал, — чем давать преувеличенную оценку его особы» [96] . Надо отдать должное Б. Козьмину, рискнувшему в момент «приватизации» Нечаева большевиками пойти против течения, но вместе с тем сегодня точка зрения историка кажется несколько зауженной. Да, Нечаев, конечно же, к рабочему движению в Иваново-Вознесенском крае прямого отношения не имел, но нельзя отрицать его, так сказать, экзистенциального воздействия на ход ивановской истории. Нечаев повлиял на многое и на многих в Иванове. Среди его ближайших сподвижников по «Народной расправе» был, например, В. Ф. Орлов, ранее работавший учителем в селе Иваново. Местным краеведам еще предстоит «раскрутить» сюжет, связанный с привлечением фабриканта А. Ф. Зубкова к «нечаевскому делу». В книге Ф. М. Лурье содержится наметка этого сюжета: субсидирование фабрикантом Нечаева деньгами, обыск в доме А. Ф. Зубкова в связи с нечаевской телеграммой из Швейцарии. Причем встретил фабрикант непрошеных гостей, по словам историка С. С. Татищева, «народным гимном, исполненным духовым оркестром» [97] . Судя по всему, большим оригиналом был этот самый Алексей Федорович Зубков, ивановский фабрикант, купец 1-ой гильдии. Недаром на него делал ставку Нечаев.

Каторга и ссылка. 1925. Кн. 14. С. 272.

Лурье Ф. М. Указ. соч. С. 120.

Между прочим, все это свидетельствует не только о силе воздействия руководителя «Народной расправы» на ивановцев, но и о непреходящем интересе Нечаева к Иванову как своеобразному полигону для его деятельности. И здесь сенсационной становится последняя записка Нечаева, написанная в 1881 году и посланная им из Петропавловской крепости народовольцам накануне убийства Александра II. В записке, в частности, говорилось, что «из Иваново-Вознесенска можно будет выкачивать большие суммы денег, если суметь устроить хороший насос, что может быть также полезен некто Нефедов, Филипп Диомидович, маленький литератор, обличитель Ивановской грязи» [98] .

Там же. С. 342.

Итак, отрезанный от всего мира, заключенный в глухом каземате, Нечаев не перестает думать о своей «малой родине», предлагая народовольцам использовать своих земляков иезуитским способом для своего главного дела: разрушения существующего порядка. Можно возмущаться, проклинать Нечаева за его иезуитство, но нельзя не отдать должное его проницательности: через 24 года в Иванове-Вознесенске прогремит стачка возмущенных ткачей, о которой узнает вся Россия.

Нечаев нес в себе предвестие большого раскола, который не только не исчез в наши дни, но приобрел в конце XX — начале XXI веков, может быть, невиданный ранее масштаб. Нечаевщина из маргинального, казалось бы, явления превратилась в массовое действо. И это как нигде остро дает о себе знать на родине Нечаева. Иваново попало в разряд «убывающих» российских городов, растерявших за последние пятнадцать лет свою былую славу родины Первого Совета, текстильной столицы страны и т. д. Многие ивановцы вновь вспомнили о «чертове болоте» и соответственно о нечаевском явлении. Об этом свидетельствует роман В. Сердюка «Без креста», в котором герой открывает в себе двойника, родственного Нечаеву. Этот двойник мучает автора, заставляя его думать о себе, о городе, где он живет, о России. «Он, — рассуждает В. Сердюк в своем романе, — часть русского мира, русской жизни, русского духа. Доведенных до края, до безысходности. Если бы не было Нечаева, его место занял бы кто-то другой, со своей историей, со своим преступлением… Если вспомнить о спирали, наше время — время реформ и смуты, и мы уже видим миллион Нечаевых. Больше того, Россия содрогается от супернечаевых. Они пришли…

Нечаев — предтеча всего, что происходило с нами в XX веке. Кажется, Бог сосредоточил в его судьбе все, через что суждено было пройти русскому человеку» [99] .

Таким образом, нечаевский миф приобретает сейчас новую актуальность. В какую сторону пойдет его развитие, покажет жизнь, которая, как выясняется, во многом зависит от частного, провинциального существования.