«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Со временем, по мере нарастания революционных событий, память о Нечаеве в Иванове начинает все в большей мере освобождаться от негатива, связанного с последствиями «нечаевского дела». Фигура создателя «Народной расправы» постепенно героизируется, и пиком здесь становятся 1920-е годы. Именно тогда увидели свет наиболее ценные работы о его связях с «малой родиной». В них делается решительная попытка пересмотреть представление о Нечаеве как о главном «бесе» России, злодее, негодяе и представить его в трагическом ореоле страдальца, ринувшегося одним из первых в силу «нетерпения сердца» в борьбу за народное счастье.
Особую активность в утверждении такого взгляда на Нечаева проявлял А. Е. Ноздрин. Характерна в данном случае его дневниковая запись от 7 мая 1924 года. В ней идет речь о собрании краеведов, посвященном ивановскому периоду в жизни Нечаева и, в частности, о докладе П. М. Экземплярского, где говорилось о дружбе и совместной работе Нечаева и Нефедова «по обслуживанию ивановцев в деле обучения грамоте», которая, по мысли докладчика, являлась «по времени одной из первых страниц нашего рабочего движения». Все это горячо принимается Ноздриным. Что не принимается? Автора дневника шокировало слово «шарлатан», высказанное в свое время народовольцами в адрес Нечаева. Ноздрину сделалось «совсем нехорошо», когда он услышал это слово. В дневнике представлены тезисы «защитной» речи автора: «[Если] в революционном словаре наших дней Степан Разин и Емельян Пугачев идут под знаком не разбойников, а народных заступников, то какое право мы имеем Нечаева называть шарлатаном, не дав в этом случае должного отпора народовольцам?.. Вопрос о Нечаеве из стадии неопределенных
75
Ноздрин А. Дневники. Двадцатые годы. Иваново, 1998. С. 53.
76
Там же. С. 37.
Разумеется, провинциальный характер этой легенды был налицо. Но в какой-то момент все это поощрялось новой властью. Важным моментом здесь становится переименование в Иванове улицы Пятницкой в улицу Нечаева и открытие мемориальной доски на доме, где он жил. Произошло это в 1927 году. Но дальше начинается непонятное.
Творимая ивановцами легенда о «народном заступнике» Нечаеве постепенно угасает. Ее все меньше склонна поддерживать новая власть. Ноздрин, написавший в начале 1930-х годов книгу о Нечаеве, названную им «Сын народа», напечатать ее не смог. Рукопись сгинула в архивах какого-то московского издательства. Имя Нечаева почти исчезает со страниц местной печати вплоть до девяностых годов. Однако (вот странность!) до середины 70-х годов улица Нечаева и мемориальная доска на его доме остаются. Чем можно объяснить такое двусмысленное положение? Думаю, что объяснение кроется в общей политической двусмысленности в отношении к Нечаеву при советской власти. С одной стороны, Нечаев был явно дорог ее вождям, хотя они предпочитали об этом не распространяться. Показательно, что в полном собрании сочинений В. И. Ленина имя Нечаева ни разу не упоминается. Зато остались воспоминания В. Д. Бонч-Бруевича, в которых «самый человечный человек» предъявляет счет к «омерзительному, но гениальному» роману «Бесы», содержащему, по мнению Ленина, клевету на Нечаева и способствовавшему тому, что даже «революционная среда стала относиться отрицательно к Нечаеву, совершенно забывая, что этот титан революции обладал такой силой воли, таким энтузиазмом, что и в Петропавловской крепости, сидя в невероятных условиях, сумел повлиять на окружающих солдат таким образом, что они всецело ему подчинились» [77] . Далее Ленин говорит, согласно воспоминаниям Бонч-Бруевича, об особом таланте Нечаева «всюду устанавливать навыки конспиративной работы». Наибольший восторг испытывает Ильич, вспоминая «потрясающие формулировки» Нечаева. Например, его ответ на вопрос: «Кого же надо уничтожить из царствующего дома?». Ответ такой: «Всю большую ектению». Далее идет следующий ленинский комментарий: «Ведь это сформулировано так просто и ясно, что понятно для каждого человека, жившего в то время в России, когда православие господствовало, когда огромное большинство так или иначе, по тем или иным причинам, бывало в церкви, и все знали, что на великой, на большой ектении вспоминают весь царский Дом, всех членов семьи Романовых. Кого же уничтожить из них? — спросит себя самый простой читатель. — Да весь Дом Романовых, — должен он был дать себе ответ. Ведь это просто до гениальности!» [78]
77
Бонч-Бруевич В. Д. В. И. Ленин о художественной литературе // Тридцать дней. 1934. № 1. С. 18.
78
Там же.
Ленинская оценка Нечаева как титана революции вполне могла служить охранной грамотой для ивановцев, возвеличивающих своего земляка до звания «величайшего революционера». Но здесь обнаруживается одна неувязка. Ивановцы пытались, «очеловечить» Нечаева, снять с него ореол кровожадности. Ленин же, защищая Нечаева от Достоевского, не только не снимал этого ореола, но усиливал его, восхищаясь, как «просто до гениальности» решал «титан революции» вопрос об уничтожении Дома Романовых. В сущности, за этим стояло признание правоты Достоевского, подчеркивающего в своем романе бесовскую суть нечаевщины. Власть не могла хотя бы интуитивно не чувствовать этого, а потому ленинское высказывание из воспоминаний Бонч-Бруевича цитировалось нечасто и воспринималось как некая периферия идейного наследия вождя революции. Улица Нечаева в провинциальном Иванове (единственная в России) вполне соответствовала такому политическому раскладу. Логика здесь, вероятно, была такая. Пусть (на всякий случай!) среди многочисленных улиц города Первого Совета, носящих большевистские имена, будет и улица Нечаева. Советский обыватель вряд ли станет докапываться, в чем отличие одного революционера от сотни других, и тем более сопоставлять Нечаева с Петром Верховенским из запрещенных «Бесов». Таким образом, эта ивановская улица становилась тайным признанием родства новой власти с нечаевщиной, одобряемой Лениным.
В канун пятидесятилетия Октября улицу Нечаева переименовали в улицу Варенцовой в честь зачинательницы социал-демократического движения в ивановском крае, славной большевички, чей памятник и по сей день возвышается на одной из площадей Иванова. Нечаевский дом с мемориальной доской был разрушен. Никакого объяснения на этот счет сделано не было. Можно только догадываться, что побудило местные власти пойти на столь решительный шаг. Дело, видимо, заключалось в следующем. Начиная с «оттепельного» времени (середина 1950-х годов) либеральная часть советского общества все настойчивей ищет нравственное оправдание революции, и с этим не могли не считаться даже самые отъявленные консерваторы-сталинисты. Сама жизнеспособность тогдашнего советского государства во многом зависела от демонстрации его гуманистического потенциала. Следовало доказать всему миру: оставаясь верным основным положениям марксизма-ленинизма, советское общество освобождается от крайних представлений о революционном развитии. Цель не всегда оправдывает средства. В разряд крайностей заносится и нечаевщина, которую наконец-то признали за опасную реальность. Изменяется отношение к «Бесам» Достоевского. Этот роман перестает зачисляться в разряд антиреволюционных произведений. Было признано, что здесь отражены реальные явления, связанные с проникновением в революционную среду, в целом представленную честными и самоотверженными людьми, таких типов, как Петры Верховенские и Шигалевы, «скрывавшие под маской ультралевых, мнимо революционных фраз свое истинное лицо честолюбивых и нечистоплотных представителей деклассированной мелкобуржуазной богемы» [79] . Кстати сказать, на этой волне отрицания безнравственного элемента
79
Фридлендер Г. М. Ф. М. Достоевский // История литературы: В 4 томах. Л., 1982. Т. 3. С. 737.
Местные власти, втихую ликвидировав улицу Нечаева, рассчитывали на то, что утраты никто не заметит. Но при этом явно недооценивался эффект «запретного плода». Интерес к Нечаеву после переименования улицы не только не исчез, но, напротив, подтолкнул думающую часть ивановцев к весьма оригинальной идее. Помню, как в узком вузовском кругу (дело было в начале восьмидесятых годов) было высказано предложение открыть в Иванове в дополнение к музею Первого Совета рабочих депутатов «черный музей революции», связанный с жизнью и деятельностью Нечаева. «Как жаль, — воскликнул один из присутствующих, — что поспешили разрушить дом, где жил Нечаев! Вот идеальное место для такого „черного музея“!» Впрочем, утопичность такого рода проектов тогда сознавалась довольно остро, а потому широкой огласке идея «черного музея революции» не предавалась.
Казалось бы, эта идея должна бы была получить свое развитие в эпоху перестройки и гласности, когда уже ничто не мешало историкам, литераторам, краеведам развернуть нечаевскую тему в сторону борьбы с тоталитаризмом, сталинщиной, откровенно признав, что Иваново — родина Первого Совета — так или иначе содействовало появлению такой зловещей фигуры, какой виделся Нечаев передовой общественности. Но здесь случилось неожиданное. Вдруг оказалось, что именно ивановский дискурс в раскрытии нечаевской судьбы делает эту фигуру куда более сложной и трагической, чем это представлялось раньше. Доказательство этому — появление трех книг: «Соломенная сторожка» Ю. Давыдова (1986), «Без креста» В. Сердюка (1996), «Нечаев» Ф. Лурье (2001). Каждое из этих сочинений отталкивается от ивановской родословной Нечаева (вот где пригодились публикации 1920-х годов!), и теперь нам предоставляется хорошая возможность, опираясь на названные произведения, подключая к ним другие историко-литературные, краеведческие материалы, увидеть формирующиеся на наших глазах новые очертания мифа о знаменитом ивановце. Причем в данном случае равнодействующими началами становятся не только сам Нечаев, но и мифологический образ села/города, где он родился и сформировался как личность.
Чрезвычайно важным представляется то обстоятельство, что детство и ранняя юность Нечаева (т. е. сороковые — шестидесятые годы XIX века) приходятся на тот период жизни села Иваново, когда оно все в большой степени становится тем пространством провинциальной России, в котором раньше, чем где-либо, в грубо материализованном виде предстают новые черты российской истории на ее маргинальном повороте в капиталистическое (а далее в социалистическое) будущее. Уже в начале XIX века Иваново было селом, которое по своей фабрично-текстильной значимости не имело себе равных в России. Академик В. П. Безобразов в «физиологическом очерке» «Село Иваново», помещенном в 1864 году в журнале «Отечественные записки», называл описываемое им село выскочкой, на которое «злобно и завистливо смотрят все соседи» [80] . Вводя в свой очерк местную пословицу «богат и хвастлив, как ивановский мужик», Безобразов писал: «В этом последнем слове… заключается… магическая для нас заманчивость и главный интерес Иванова: весь этот мануфактурный мир, этот русский Манчестер создан единственно русскими крестьянами, и причем еще крепостными крестьянами» [81] . Результат потрясающий: Иваново, построенное мужиками-раскольниками, становится «золотым дном» и по своему богатству превосходит многие крупные города России. Но тот же Безобразов и другие почитатели села Иваново не могли не признать, что к середине XIX века именно здесь, в прославленном русском Манчестере, вызывающе наглядно проявилась энтропия природно-нравственного начала русской жизни, порожденная тем же самым фабричным прогрессом. Пассионарный дух мужиков-раскольников, первостроителей села Иваново, постепенно развоплощается, становится фабричным делом, которое плодит страшную нищету, бесправие и преступность. Надежда Суслова, первая в России женщина-доктор медицины, имеющая возможность наблюдать ивановскую жизнь 1860-х годов, писала в одном из писем: «Никогда я не забуду виденного там! Какая страшная картина! На одной, или низшей ступени выдвигаются личности…, обратившиеся в машины, движимые чужим произволом, на высшей — дикие деспоты-скоты, оскверняющие собой человеческий образ, торгующие достоинством, честью. Ужасное зрелище!..» [82] .
80
Безобразов В. П. Село Иваново. Общественно-физиологический очерк (посвящается Н. Я. Данилевскому) // Отечественные записки. 1864. № 1. С. 270.
81
Там же.
82
Цит. по: Капустин Н. В. Ф. Д. Нефедов и Иваново // Литературное краеведение: Фольклор и литература земли Ивановской в дооктябрьский период. Иваново, 1991. С. 48.
Именно тогда и начинает формироваться миф об Иванове как заклятом месте, «тихом омуте» (В. Рязанцев), «чертовом болоте» (Ф. Нефедов), «не то селе, не то городе», где правит Ванька-Каин (С. Рыскин).
Одним из самых активных создателей этого мифа является Филипп Диомидович Нефедов (1938–1902) — человек, оказавший огромное воздействие на формирование личности Нечаева, причем воздействие именно в плане отношения к «малой родине». Это обстоятельство подчеркивается сегодня всеми, кто пишет о Нечаеве. Обратимся к роману Ю. Давыдова «Соломенная сторожка». Из этой книги следует, что одно из первых школьных сочинений, которое пишет юноша Нечаев, посвящено ивановским «высыхающим мальчикам». «Были такие мальчики в селе Иванове, — пишет романист, — работали в урчащем аду фабричных сушилен, душных и влажных, с решетчатом полом и решетчатым потолком. Работали и исчезали, как и не жили на свете. О таких говорили: „Высыхают и шабаш“» [83] . С точки зрения историко-литературной этот пассаж можно отнести к фактографическим курьезам. Не писал Сережа Нечаев сочинения о «высыхающих мальчиках». О них впервые напишет в 1872 году (!) в очерках «Наши фабрики и заводы» не кто иной, как Ф. Д. Нефедов. Однако в новой творимой «нечаевской легенде» такое упоминание было вполне допустимо и художественно оправдано. Еще не созданный символ крайности ивановской жизни («высыхающие мальчики») играет едва ли не решающую роль в становлении мироощущения Нечаева. «Высыхающие мальчики дышали в затылок. И тяжело-краеугольно ложилось такое, отчего учитель ужаснулся бы: чем хуже, тем лучше, думал худенький, скуластый юноша с глазами, как лезвие. Пусть грабят хлеще, в хвост, в гриву, в бога и душу, взапуски, беспощадно, без роздыха. Чем хуже, тем лучше, ибо скорее и круче выхлестнет отчаяние высыхающих мальчиков. Грянут они в трубы, и будет солнце мрачным, как власяница» [84] .
83
Давыдов Ю. Соломенная сторожка (Две связки писем). М., 1986. С. 10.
84
Там же. С. 11.
Многое в сегодняшнем понимании Нечаева проясняют его письма из Иванова 1863–1865-х годов, адресованные все тому же Нефедову. Впервые они были опубликованы Н. Ф. Бельчиковым в журнале «Каторга и ссылка» в 1925 году, но востребованы оказались только сегодня. Именно они легли в основу глав о юности Нечаева и в романе В. Сердюка «Без креста», и в книге Ф. Лурье «Нечаев». В самом деле, эти документы дают возможность увидеть первоначальное ядро нечаевской личности, заключающееся в нарастающем ощущении абсурдности бытия и в крепнущем утверждении тотального бунта как основе жизненного поведения. В тот момент, когда писались эти письма, формой проявления такого бунта становится порыв к знанию. Почти в каждом послании содержится отрицание того, что происходит рядом, и здесь же настойчивая просьба: пришлите книги.