Иверский свет
Шрифт:
и пса волокла за ошейник,
а он упирался,
спасибо,
я ожил, спасибо за осень,
что ты мне меня объяснила,
хозяйка будила нас в восемь,
а в праздники сипло басила
пластинка блатного пошиба,
спасибо,
но вот ты уходишь, уходишь,
как поезд отходит, уходишь...
из пор моих полых уходишь,
мы врозь друг из друга уходим,
чем нам этот дом неугоден?
ты рядом и где-то далеко,
почти
я знаю, что мы повторимся
в друзьях и подругах, в травинках,
нас этот заменит и тот —
«природа боится пустот»,
спасибо за сдутые кроны,
на смену придут миллионы,
за ваши законы — спасибо,
но женщина мчится по склонам,
как огненный лист за вагоном...
Спасите!
ГОЙЯ
Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
слетая на поле нагое.
Я — Горе.
Я — голос
войны, городов головни
на снегу сорок первого года.
Я — голод.
Я горло
повешенной бабы, чье тело, как колокол,
било над площадью голой...
Я — Гойя!
О грозди
возмездья! Взвил залпом н/а19Запад —
я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо вбил крепкие звезды
как гвозди.
Я — Гойя.
ВЕЧЕР В «ОБЩЕСТВЕ СЛЕПЫХ»
Милые мои слепые,
слепые поводыри,
меня по своей России,
невидимой, повели.
Зеленая, голубая,
розовая на вид,
она, их остерегая,
плачет, скрипит, кричит.
Прозрейте, товарищ, зрячий,
у озера в стоке вод.
Вы слышите — оно плачет?
А вы говорите — цветет.
Чернеют очки слепые,
отрезанный мир зовут —
как ветви живьем спилили,
следы окрасив в мазут.
Скажу я — цвет ореховый,
вы скажете — гул ореха.
Я говорю — зеркало,
вы говорите — эхо.
Вам кажется Паганини
красивейшим из красавцев,
Сильвана же Пампанини —
сиплая каракатица,
вам пудреница покажется
эмалевой панагией.
Пытаться читать стихи
в обществе слепых —
пытаться скрывать грехи
в обществе святых.
Плевать им на куртку кожаную,
на показуху рук,
они не прощают кожею
наглый и лживый звук.
И дело не в рифмах бедных —
они хорошо трещат,—
но пахнут, чем вы обедали,
а надо петь натощак!
И в вашем слепом обществе,
всевидящем, как Вишну,
вскричу, добредя ощупью:
Вижу!
зеленое зеленое зеленое
заплакало заплакало заплакало
зеркало зеркало зеркало
эхо
В. Бокову
Лежат велосипеды
в лесу в росе,
в березовых просветах
блестит шоссе,
попадали, припали
крылом —
к крылу,
педалями —
к педали,
рулем — к рулю.
Да разве их разбудишь —
ну хоть убей! —
оцепенелых чудищ
в витках цепей,
большие, изумленные
глядят с земли,
над ними — мгла зеленая,
смола,
шмели,
в шумящем изобилии
ромашек, мят
лежат,
о них забыли,
и спят
и спят.
БЬЮТ ЖЕНЩИНУ
Бьют женщину. Блестит белок.
В машине темень и жара.
И бьются ноги в потолок,
как белые прожектора!
Бьют женщину. Как бьют рабынь.
Она в заплаканной красе
срывает ручку как рубильник,
выбрасываясь
на шоссе!
И взвизгивали тормоза.
К ней подбегали тормоша.
И волочили и лупили
лицом по снегу и крапиве...
Подонок, как он бил подробно,
стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!
Вонзался в дышащие ребра
ботинок узкий, как утюг.
О, упоенье оккупанта,
изыски деревенщины...
У поворота на Купавну
бьют женщину.
Бьют женщину. Веками бьют,
бьют юность, бьет торжественно
набата свадебного гуд,
бьют женщину.
плечи, волосы, ожидание
будут кем-то растворены?
А базарами колоссальными
барабанит жабрами в жесть
то, что было теплом, глазами,
на колени любило сесть... »
«Не могу,— говорит Володька,—
лишь зажмурюсь —
в чугунных ночах,
точно рыбы на сковородках,
пляшут женщины и кричат!»
Третью ночь как Костров пьет.
И ночами зовет с обрыва.
Й к нему
Является
Рыба
Чудо-юдо озерных вод!
«Рыба,
летучая рыба,
с огневым лицом мадонны,
с плавниками белыми,
как свистят паровозы,
рыба,
Рива тебя звали,
золотая Рива,
Ривка, либо как-нибудь еще,
в обрывком
колючки проволоки или рыболовным крючком
в верхней губе, рыба,
рыба боли и печали,
прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь.
Ничего не отвечает рыба.
Тихо.
Озеро приграничное.
Три сосны.
Изумленнейшее хранилище
жизни, облака, вышины
Лебедев 1916, Бирман 1941, Румер 1902, Бойко оба 1933.
ДИАЛОГ САН-ФРАНЦИССКОГО ПОЭТА