Июль для Юлии
Шрифт:
В свою очередь Юлия Павловна, в силу природной скромности, не хотела каким-либо образом помешать репетициям. Она считала, что поступит некрасиво, если будет сидеть в первом ряду, изображая барыню и разглядывая танцоров и солистов.
Василь призвал на помощь все свое красноречие, дабы убедить девушку провести утренние часы в малом зале, где находилась сцена. Юлия Павловна в конце концов согласилась. Чтобы чувствовать себя увереннее, она попросила Алевтину, с которой очень сблизилась в последние дни, побыть рядом. Алевтина не
В этот раз Василь не опоздал на спевку и тем самым был избавлен от оплеух. На репетициях костюмы артистам не полагались. Некоторые надевали кое-что из реквизита — короны, плащи, вооружались мечами. Василь не стал ничего на себя цеплять. Он и без этого чувствовал возбуждение, творческое вдохновение, которого уже давно не ощущал. Все его существо радовалось, трепетало, волновалось, казалось, только крылья расправить — и в полет!.. А виной всему была пепельная головка в углу зала. Он то и дело посматривал на барышню, и улыбка сама собой появлялась на его губах.
После балетных дивертисментов вышли певцы. Юлия Павловна задрожала, узнав звуки арии. Какое она произвела на нее впечатление в первый день приезда! Жаль, что не удалось дослушать пение до конца.
На сцене все было, как в прошлый раз. Елена боялась охвативших ее чувств, Парис уговаривал бежать. Так же двигались хористы, так же танцевали вокруг солистов танцовщицы. Только с Юлией Павловной, притаившейся за ширмой, произошли разительные перемены. Она уже не сидела в подушках, с томным и нездоровым видом. Наоборот, щечки ее пылали, глаза горели, а носком атласной туфельки она отстукивала такт.
Василь старался вовсю. Он не чувствовал ни малейшего напряжения в горле. Песня в его устах сама летела, звенела и искрилась. Он пел для нее, для Юлии Павловны, для ангела во плоти. Плохо только, что нельзя было постоянно смотреть в ту сторону, где прятался ангел. По либретто ему полагалось смотреть на Елену, брать Елену за руку, прижимать Елену к груди. А он хотел, чтобы Елена была другая. Не черноволосая и смуглая, а беленькая, с пепельными косами, синеглазая, как цветок кукушкиных слезок. Он пел в зал, где белело что-то, и что-то сияло, как солнце, а потом почти с обидой поворачивался к Агаше, словно удивляясь, что она здесь делает.
Когда Елена, наконец, согласилась бежать, и в страстном порыве приникла к Парису, все ясно услышали в голосе солиста тоскливые нотки. Когда затихли последние звуки дуэта, Василь слишком поспешно отстранился от Агаши. Она заморгала и сразу утратила свою царственную осанку — сгорбилась, сцепила руки на животе.
Юлия Павловна по наивности своей не заметила этой поспешности, но грусть в пении уловила. Наклонившись к Алевтине, она зашептала ей в ухо, боясь помешать артистам, продолжавшим репетицию:
— Ах,
— Понятно, о чем грустит, бедный, — сказала Алевтина, качая головой. — В кабале тяжело, да мы привычные, а он все никак смириться не может…
— С чем не может? — спросила Юлия Павловна.
— Знамо, с чем. С неволей. Он же по рождению не крепостной. Барин он.
— Барин?! Алевтиночка, миленькая, расскажи! Я ничегошеньки не знаю!
Алевтина улыбнулась и почти по-матерински погладила Юлию Павловну по стянутым в косу волосам.
— Вася — у него отец из баринов, важный какой-то князь. Князь этот вдовец был, в цыганку влюбился. Она у него в поместье жила, ребеночка родила, Васеньку. Шебутная такая, прости Господи… Когда Васеньке три годика исполнилось, сбежала. Барин ее долго искал, на сыночка надышаться не мог, за границу его возил, французских гувернеров нанимал. А потом помер барин, приехали его сыновья, князья законные. Поместье с молотка пустили, крепостных продали, а с ними и Васеньку.
Юлия Павловна ахнула, прижав ладони к щекам:
— Какая жестокость! Что же это за братья такие?!
— Вот такие. Иные братья — хуже лютых зверей. Потому-то Васеньке так трудно с долей смириться. Мыслимо ли — из князи, да в грязи. Меня сразу сюда купили, а Вася уже позже, через третьи руки попал…
Глаза Юлии Павловны наполнились слезами. Теперь она совсем по-другому взглянула на юношу, который старался на сцене. Понятны стали его грустные песни и полные горечи слова. Барышня сложила руки на груди, слушая Василя. Он был без грима, и так больше походил на троянского царевича. Черные кудри обрамляли смуглое лицо, он смотрел на барышню, и пение лилось, как серебряный поток.
— Куда смотришь, швайн! — перебил певца немец, вскочив с места и взлетев на сцену. — На Елену смотри! На Елену!
Елена ахнула, всплеснув руками, и спряталась за спину троянских жрецов, когда Парису отвесили звонкую оплеуху. Василь замер, сжав губы. Краска мгновенно сбежала с его лица, только алела левая щека.
— Идиот! Пустоголовая скотина! — надсажался Немчин, прыгая по сцене. Его приземистая фигура казалась нелепой, как черт из табакерки. Генрих Иванович снова подскочил к Василю, замахиваясь для новой пощечины.
— Не смейте! — раздался вдруг гневный окрик.
Немчин оглянулся. Василь тоже посмотрел и забыл обо всем. К сцене подходила Юлия Павловна. Она не бежала, не была испугана. Шла, подобрав белой ручкой юбку, и смотрела грозно, как богиня войны на троянцев.
— Не смейте!
— О, простите, я не знал… — начал Немчин.
— Как вы могли! — барышня взошла на сцену и встала против немца. Маленькая, хрупкая, как германская фарфоровая статуэтка.
— Что именно, госпожа?.. — залебезил перед ней Генрих Иванович. — Чем я не угодил вашей милости?