Из бранных книг (рассказы)
Шрифт:
Мы едва успели занять свои места, как одноколесная наша колымага уже набрала приличную скорость.
Теперь, когда уже невозможно из нее выпрыгнуть, когда нас носит из стороны в сторону, я, вцепившись в позвякивающее сиденье, думаю о том, что, если все-таки Господь захочет, чтобы мы куда-то доехали, мне придется оттуда добираться до моего уютного дома долго, и еще об одном думаю, что, когда я вышел из дома, надо было не противиться, а повиноваться славному инстинкту, призванному уравновешивать потребности тела с духом.
Повиноваться, когда он тихо вещал (разъедая суетность приметы) о том, что надо вернуться.
ДОМ
1.
" Я ехал на перекладных, но, помнится, не из Тифлиса", хотя рука сама написала это слово. Я даже не помню откуда. Потому что столько было разных
Я устал за рулем. А тут на пути - городишко.
И не какой-то большой город, а так себе, и обрадовало меня в нем лишь то, что сразу же при въезде я увидел рекламу гостиницы, где мог выспаться. При ней находилась контора, в которой я мог избавиться от своей временной машины. Остановился против старинных дверей, уплатил в ближайшем уличном автомате за то, что машина будет припаркована здесь сколько-то времени, покидал все незамысловатое свое барахло в огромную красную сумку на молнии, стоявшую на заднем сиденье; достал ее из машины, закинул за плечо; еще раз проверил, не забыл ли чего в этом своем временном транспортном средстве, оставил ключи в замке зажигания, хлопнул дверцами; и, повернувшись к гостиничной двери, пнул ее ногой. Она мягко подалась. Я очутился в небольшом вестибюле, где ко мне тотчас же подошел портье, протянул ключ от номера, взял мою сумку и пошел вперед, показывая дорогу. После двух минут хождения по массивным старинным лестницам я очутился наконец в крошечном номере, вполне приемлемом для одинокого путника, и, рассчитываясь с портье, дал ему понять, что лишние монеты предназначаются за услугу: у меня не было сил, а портье должен был позвонить, чтобы мою машину забрали. Номер кредитной карточки я написал пальцем на грязном капоте, и если мальчишки не подшутят надо мной, то вопрос о машине не потревожит меня те два дня, что я намерен здесь высыпаться.
Я заснул и проспал, наверное, часов пять, потому что, когда я проснулся, уже было темно. Я подошел к окну и увидел, что гостиница, в которой остановился, стоит на площади, под окнами уже не было машины, ее, вероятно, убрали, а вся площадь была точно такой же, как миллионы подобных площадей, виденных мною в разных городах и странах. Может быть, она была центральной, но никакого памятника на ней не стояло, вся она была очень уютной и обрамлялась премиленькими двух-четырехэтажными домами, разноцветность которых и разностильность не скрывала и темнота. Около каждого дома гнездились фонари, имеющие, как известно, обыкновение все показывать нам в немного ненастоящем или таинственном виде.
Скучно было стоять у окна. Я уж совсем было собрался отойти от него, чтобы включить свет, разложить свое барахло, переодеться, кое-что бросить прачке. Но, бросив еще раз взгляд на площадь, я почему-то от окна не отошел, что-то показалось мне на площади дисгармоничным, что-то такое, что заставило задуматься. Очень скоро я увидел, что весь диссонанс на площади порождается одним странным в этот вечер домом. Я говорю в этот вечер, потому что, быть может, в другое время суток он не произвел бы на меня такого впечатления. Но здесь, на фоне залитой рекламными огнями площади, он выделялся своей неприступностью, величиной. И хотя он был столь же стар, как и все остальные его собратья, он был значительно выше и мрачнее их. Ни одно окно в нем не светилось. На фоне лунного неба черный неосвещенный провал казался великаном.
"Что мне за дело, - подумал я, - я голоден". И снова что-то удержало меня у окна. Это что-то часто встречается в нашей жизни, когда мы видим какое-то уродство или аномалию. Неудобно как-то смотреть на изувеченного или убогого, но нет-нет да и оглянешься, сам от себя скрывая слабость и соблазн любопытства. И вдруг я понял, что еще мне показалось странным. Все дома на площади были соединены друг с другом и стояли тесно, как солдаты в строю. А с двух сторон этого дома, обводя его черную плоскость, светились лунные дорожки. Может быть, за ним был пустырь.
Я не любитель таинственных забав и уже лет двадцать не замечал за собой склонности к мистификации, тем более самомистификации. Поэтому принудил себя совершить все то, что должен
Я сел в темный угол харчевни, как раз напротив окна. Площадь из этого окна казалась значительно больше. Огни на ней слились и образовали целое неоновое море, переливающееся в звучащее. И тут я вздрогнул, потому что черный страшный дом на конце его, казалось, стоит рядом - немой, огромный, манящий, оттененный лунным контуром: явление, которое я до сих пор объяснить себе не могу.
– Дом продается?
– спросил я подошедшего кельнера, небрежно кивнув на темное окно.
Мне совершенно не нужен был ответ. Более того, я даже был уверен, что он меня не поймет: какой-то дом, какой-то приезжий о нем спрашивает. К тому же я не был уверен, что знаю чужой язык достаточно хорошо, чтобы вести подобного рода беседы.
Официант разложил приборы на столе, картонные треугольнички, поставил на них пиво, какую-то снедь. А когда я уж и сам забыл про свой вопрос, он, прямо посмотрев мне в глаза, сказал:
– Мистер, вы всерьез интересуетесь этим домом?
Отказываться было глупо. Пришлось согласиться, но, конечно, с тем условием, что рассказ о нем не займет более четверти часа, то есть максимум трети того времени, что я намерен проторчать в этой харчевне. Я поднял тяжелую ледяную кружку пива.
Официант меж тем отошел, хотя, признаться, я решил, что именно он будет повествователем. Немного разочарованный, я доел мне причитающееся и в ожидании обещанного заказал еще пива, уже сытый и немного удовлетворенный, лениво стал смотреть на крошечный зальчик. У стойки бара стоял человек и кивал входящим, видимо, завсегдатаям этого кабачка. Столики быстро заполнились людьми. Какая-то девица взяла в руки трубу, раздались звуки, очень похожие на дельфиний голос, и мне стало ясно, что если даже кто-нибудь и надумает мне что-нибудь рассказать про дом или не про дом, я уже все равно ничего не услышу.
В это время дверь харчевни впустила еще одного посетителя. Это был бородатый человек с испитым лицом в изрядно поношенных штанах и рубахе навыпуск, подпоясанной веревкой. Он был столь необычен в таком европейском кабачке, что невольно вызвал у меня ассоциацию какого-то скоморошества. Но для завершения опереточности образа на нем должна была быть шапка Ивана Сусанина и лапти. Однако вместо шапки на нем была мотоциклетная кепка с большим козырьком, а на ногах роскошные итальянские штиблеты. Приглядевшись, я заметил, что руки у старика были не стариковские, а холеные нестарые руки английского бухгалтера с двумя или тремя перстнями на пальцах. Причем левая рука была в перчатке, и перстни были надеты поверх нее. Другая перчатка, вкусно пахнущая кожей и, наверное, лайковая, торчала, засунутая за веревку, подпоясывавшую рубаху. Обеими реками он держал пустую, видно, вскрытую не по правилам - ножом, чтобы больше было отверстие, - банку из-под пива и стал с этой банкой обходить столики.
– Кто сколько может, господа хорошие, - говорил он на хорошо известном мне языке.
Я смотрел на эту сцену и пил свое пиво. В старике не было ничего ни от убогого, ни от нищего. Старик, да и не старик вовсе, а переодевшийся в старика лентяй, может быть даже когда-то мой соотечественник, был здесь, конечно, не впервые, потому что, судя по всему, сидящие за столиками его знали великолепно. Знали, что он придет в определенное время, и совали ему монеты, ни о чем не спрашивая и не глядя, через плечо, а то и просто бросали на пол и старик их подбирал. И в этом не находил для себя ничего унизительного. Именно последнее и дало мне возможность подумать, что старик этот на работе и выполняет чью-то волю, играет роль. А ведь хорошо сыграть любую роль вовсе не унизительно.