Из чего созданы сны
Шрифт:
— Важным для кого? — спросил Берти.
— Насколько я понял, для американцев.
— Для каких американцев?
— Не знаю. Они этого не сказали. Только, что из-за господина Конкона теперь все в большой опасности. Все, что так хорошо шло.
— Что хорошо шло?
— Какое-то дело. Этот Милка должен был что-то продать, насколько я понял. Американцам продать. С ними о цене торгуется. Уже давно. Все время требует больше. Американцы психуют из-за этого Милки. Но им нужно. Живет где-то под защитой.
— Под
— Американцев. Или кто на них работает, с вашего позволения.
— Каких американцев?
— Не знаю, милостивые господа.
— А как вы сами думаете?
— Ну, Милка — чех, как сказали мужчины. Беглый. Если он что-то имеет продать американцам, — что это может быть? Что-то политическое, думаю. Мужчины сказали, Милка и американцы почти договорились. Теперь Конкон все испортил. Милка должен исчезнуть, очень быстро. Пока девушка все-таки не пришла. Или репортеры. Это, наверное, вы, да?
— Да, — ответил я. — Куда исчез Милка?
— Не знаю. Мужчины сказали: «Перевезти в надежное место», — больше ничего. Девушка придет. Репортеры придут. Очень сердиться мужчины на Конкона. Сказали, не уходить из комнаты, пока они не разрешат. Конкон очень бояться. Все время: «Сожалею, извините!» Говорил: «Я ведь так много и хорошо на вас работал».
«Минутку, — подумал я. — Тут что-то не так. Тут какая-то ошибка. Какая-то несуразность. Конкон оказал соцлагерю много услуг. Почему же люди оттуда упрекают его в том, что он нарушил планы американцев?»
Я спросил:
— Как говорили мужчины?
— Не понимаю, милостивый государь.
— Иностранцы? Акцент? Ломаный немецкий?
— Нет, совершенно правильный немецкий. Бегло.
Все становилось еще запутаннее.
— А потом? — спросил Берти.
— Потом они ушли, с вашего позволения. Успел как раз спрятаться в соседней комнате. Мужчин не видел. Дальше работал. Комнаты убирал, семь комнат. В это время мужчины наверное пили с портье. Один час, два часа. Был полуживой от пьянки, когда я потом наконец спустился. Мужчин нет, портье на кровати.
— Вы же лжете, — спокойно произнес я.
— Клянусь, это правда.
— Вы хотите нас убедить, что были настолько нелюбопытны, что ни разу не спустились вниз и не посмотрели, что это были за мужчины?
— Я не обманываю, с вашего позволения. Так было. Слишком боялся. Поэтому не спускался. Только, когда они ушли.
— Ложь.
— Правда, милостивый государь!
— Ложь! — не унимался Берти.
— Оставь его, — сказал я. — Ничего не поделаешь. — Я спросил: — А что было потом?
— Пришли люди. Мужчины с девушками. Также мужчины с мужчинами. Много было дел. Много работы, с вашего позволения.
— Но Конкон был еще жив, когда двое мужчин покинули его, это вы знаете точно?
— Совершенно точно. Я еще слышал, как он ругался, тихонько.
— Тогда его должен был убить тот, кто пришел
— Да, — согласился украинец.
— Кто? — спросил Берти.
— Понятия не имею. Клянусь, господа. Никакого понятия. Это мог быть любой, кто приходил сюда. Это были, по меньшей мере, двенадцать мужчин. По меньшей мере, шесть девушек.
— Это не мог быть любой человек, — сказал я. — Не каждый из тех, кто приходил сюда.
— Почему?
— Потому что напуганный Конкон наверняка заперся изнутри. А сейчас дверь была открыта. Значит, он ее открыл кому-то, кого знал.
— Да, это верно, — согласился служащий. Он опять испуганно вздрогнул, потому что портье за его спиной закашлял, надрывно при этом отхаркиваясь. Мне показалось, что это никогда не закончится. Потом храп опять возобновился.
— Вы больше не подслушивали под дверью Конкона, так? Ни разу? — поинтересовался Берти.
— Ни разу! Я ж должен был быть все время здесь внизу. Столько работы! Стало поспокойнее, может, только за час, как вы пришли, милостивые господа.
— Но тогда вы были наверху?
Украинец молчал.
— Ну!
— Да, — сказал он. — Я был наверху. Еще раз послушал у 17-й. Мне было так жутко. Ни звука, ничего. Я дверь приоткрыл. Он лежал на кровати в своей крови. Ужасно.
— А почему вы об этом нам сразу не рассказали, когда мы спросили Конкона?
— Я ж не хотел быть впутанным ни во что! Я ж не знал, друзья или враги господина Конкона милостивые господа. Сильно боятся. Вы понимаете? И сейчас боятся. Сильно боятся.
— Чего?
— Мести. Я вам все рассказать. Они прийти назад и меня тоже убить. Я идиот. За восемьсот марок рисковать моя жизнь. Идиот, вот кто я. — Он стал плаксивым.
— Берти, щелкни его еще пару раз.
— О’кей, — отозвался Берти. Он сфотографировал украинца со вспышкой, как тот стоял у входа в гостиницу, с искаженным от страха, белым лицом. Потом мы повели его с собой в нашу взятую напрокат машину, я заполнил составленное Ротаугом заявление и заставил украинца показать мне его засаленное удостоверение личности, чтобы он не подписался фальшивой фамилией. Его звали Панас Мырный. 69 лет. Проживает в Сан-Паули, Шмукштрассе, 89, у Швильтерса. Писать он мог с большим трудом, почти никак. «Только подпись», — сказал он. Подпись была похожа.
— Где остальные четыреста? — спросил он, подписав.
— Прекрасные люди, друзья твоей фройляйн, — произнес Берти по-английски.
— Только после смерти, — сказал я. — Только после смерти. Ирина так и предполагала.
— Ну хватит молоть вздор, — сказал Берти, все еще по-английски.
— Как скажешь, — согласился я. — Но все же немного жутко, что нам все время попадаются все эти иностранцы.
— А, к черту! — выругался Берти по-английски.
— А теперь пошли, — сказал я по-немецки Мырному.