Из чего созданы сны
Шрифт:
Я чуть не задохнулся, когда поставил фляжку, и «шакал» убрался восвояси, но я боялся, вдруг он вернется, поэтому решил поставить фляжку на стол перед диваном, чтобы она все время была под рукой.
Я пробрался в ванную, пытаясь как можно тише открывать и закрывать дверь, сдвинул в сторону платком осколки стакана, который уронила сегодня Ирина, когда я увидел ее голой. Потом быстренько помылся и вернулся в салон. Снял все с себя, надел вторую пижаму, потом сделал на всякий случай еще один большой глоток, хотя только что почистил зубы. Я прислушался, но
— Ах, это вы.
— Я же сказал, что буду звонить каждые два часа. Что с Конни?
— Звонили из больницы. Сказали, если не будет осложнений, я сегодня до обеда могу увидеть Конни.
— Отлично. Когда?
— Они сказали, около двенадцати.
— Хорошо, я снова позвоню. Примерно в пол-одиннадцатого. Извините, что разбудил.
— Ничего страшного. Я… я так рада, что Конни лучше. Я спала в кресле около телефона.
— Ложитесь теперь в кровать.
— Да. И еще… Вальтер?
— Гм?
— Спасибо вам. Вам и Берти. Вы… очень добры ко мне.
— Да-да, — сказал я. — Спокойной ночи, Эдит.
Я повесил трубку, и мне почудился шорох в соседней комнате, но потом опять наступила полная тишина, и я решил, что ошибся. Теперь я почувствовал, как усталость ломает и корежит меня. Я снова хлебнул из фляжки, поблагодарив при этом Господа или кого-то еще за то, что Конни стало лучше и он выкрутится, потом я снова снял трубку и попросил Франкфурт, номер Хэма. Он подошел сразу. Я услышал музыку и женское пение.
— Привет, старичок! — сказал Хэм.
— Привет, Хэм, — сказал я. — Что это? Все еще Шёк?
— Да, — ответил он. — «Замок Дюран». Опера. Либретто по новелле Айхендорффа. Поет Мария Чеботари. Красиво, а? Ну, что произошло?
Я подробно рассказал ему обо всем случившемся, а Хэм внимательно слушал. Только иногда задавал вопросы. Из трубки по-прежнему доносились, только потише, пение и прекрасная музыка.
— Великолепно! — произнес под конец Хэм. — Хорошая работа. Классная история получается. Пленки с мертвым Конконом тоже прибудут первым рейсом?
— Да, Хэм.
— Замечательно. Я сказал Лестеру, что он должен выкинуть четыре страницы. Он отказался. Тогда мы просто позвонили старику, и Херфорд, конечно, разрешил четыре страницы! При такой-то истории. Но нам, разумеется, нужны и такие фотографии!
— Вы их получите, — пообещал я.
— И сногсшибательный текст и подписи под картинками нужно передать до десяти, ты понял, малыш? Нужно! Чтоб на тебя не наехал твой «шакал» или еще чего-нибудь не нашло. Иначе твоя история полетит к черту.
— В десять я все передам.
— Херфорд в восторге
— Почему это?
— Боб.
Боб — это был Роберт, сын Херфорда, плейбой и бездельник.
— Что он опять натворил?
— Обычная история. Опять одну обрюхатил, пятнадцатилетнюю. Херфорд мне в жилетку плакался. Девица — оторва, с ней никто не может справиться. Хочет оставить ребенка. Ни за что не желает делать аборт. Грозится донести на Херфорда, если он еще раз будет требовать это от нее. — Я засмеялся. — Да, очень весело, — вздохнул Хэм. — И алиментов не хочет. Слишком ненадежно для нее. Желает полмиллиона на лапу.
— Рехнулась она, что ли?
— Вовсе нет. Этот дурень Боб ее между прочим изнасиловал.
— Тогда ясно, — сказал я.
— К сожалению, у нее есть свидетели. Это было на молодежной тусовке, представляешь? Пять свидетелей. Ротауг говорит, ничего не поделаешь. Может, удастся уговорить ее снизить до четырехсот тысяч. Но это минимум. Херфорд пару раз врезал своему отпрыску. А мне он сказал, что, если бы Бог его в самом деле любил, он подарил бы ему такого сына, как ты.
— Нет! — не удержался я.
— Так и сказал. Он без ума от тебя, малыш. Так что сделай мне одолжение и доведи как следует это дело до конца. Пожалуйста. Это большое дело, и это твое дело, и…
— Хэм, — сказал я, — эту историю я напишу так, как еще никогда не писал, можете быть уверены. Мне только жаль эту Индиго.
— Тебе жалко какого-то человека?
— Да.
— Черт возьми! — удивился Хэм.
— Нет, правда. Вы только посмотрите, она так любит этого Билку, а после всего того, что мы нарыли, это дохлый номер. Он уже давно и думать забыл об этой Индиго. А если и думает, то только со страхом. Он такие большие дела проворачивает.
— Да, похоже, — согласился Хэм. — Хотя я пока и не знаю точно, что это за дела.
— Я этого пока еще тоже не знаю. Во всяком случае, скоро мы столкнемся с какими-нибудь спецслужбами, если будем рыть дальше, с немецкими или с иностранными.
— Когда вы будете в полиции?
— В одиннадцать.
— Хорошо. Полиция должна быть на вашей стороне, еще раз тебе говорю. Особенно в случае, когда участвуют иностранцы. Четверть часа назад я звонил в редакцию. Служба новостей ничего не знает. По телетайпу ни от одного агентства пока не пришло ни словечка — ни о чем. Даже об убийстве этого Конкона.
— А Билка? Индиго? Стрельба в лагере?
— Ни полслова. Я даже связывался с нашими стрингерами в Бремене и в Гамбурге. Бремен — ничего. Гамбург — ничего. Участок Давидсвахе не сообщает ни о каких особых происшествиях.
Стрингеры — это были наши внештатные корреспонденты, имевшие свои особые связи и способности и первыми откапывавшие все новости. Таких у нас была куча. Итак, «Давидсвахе» не информировал ни о каких особых событиях. А я сам звонил им и сообщал об убийстве.
— Это мило, — сказал я.