Из чего созданы сны
Шрифт:
Разумеется, в нем не было ничего от белочки, он не был высок и улыбчив, не соединял при разговоре кончики изящных пальцев, в нем не было того шарма застенчивости, и он не был графиком. Далеко за пятьдесят — это да. И уж совершенно точно, звали его не Петер Бленхайм. Само собой разумеется, что я не могу назвать его настоящего имени и передать его подлинный облик.
— Друзья Макса Книппера — мои друзья, — сказал он вместо приветствия. А потом проводил нас с Ириной в свою мансарду, через квартиру, дальше в студию, где он работал. По стенам кнопками были прикреплены эскизы плакатов и реклам, большие и маленькие, цветные и черно-белые.
Он усадил нас возле журнального столика на диван без ножек, стоявший прямо на полу и покрытый пестрым покрывалом. Сам он сел напротив, на красный, обитый кожей табурет в арабском стиле. С первого взгляда он показался нам с Ириной достойным доверия, надежным и толковым, таким он, собственно, и был.
— Лучший из всех, кого ты токо можешь заполучить, — сказал мне Макс, когда я обратился к нему со своей проблемой. — Подожди, я сейчас запишу тебя к нему.
— Он что, так загружен?
— Не, но он принимает токо по рекомендации хороших друзей. И пральна делает! Он уж всю жизнь этим занимается и ни разу не привлекался не то что в суд — даже в полицию, так-то вот!
Петер Бленхайм изготавливал фальшивые документы: паспорта, удостоверения о гражданстве, о месте рождения, свидетельства о рождении и крещении — и все, что хотите. Причем любой страны. На любом языке. Крадеными документами он не пользовался. Это нам стало понятно сразу же, как только он спросил, в какую страну мы намереваемся отбыть, и какие желаем имена.
— Работаю я быстро, первоклассно и дорого, — заявил он. — Это мой девиз. Еще ни разу у меня не было недовольных моей работой клиентов. И ни одного прокола.
Очень жаль, что я не могу идентифицировать Петера Бленхайма и порекомендовать его самым наилучшим образом всем нуждающимся. Он нас обслужил и наставил, действительно, по первому классу. И не так уж дорого. После этого — у меня оставались еще бриллианты — я легко смог все оплатить, к тому же еще и билеты на самолет, и все расходы, в той стране, куда мы прибыли. На деньги, вырученные за бриллианты, мы перебились первое тяжелое время.
Сейчас мне кажется, все это происходило целую вечность назад. Разумеется, я не могу назвать и наши с Ириной новые имена, и те края, где мы нашли нашу новую родину. У нас все хорошо. Я больше не пишу, у меня теперь совсем другая профессия, и я зарабатываю кучу денег. Нас уже трое. Ирина родила девочку, ее имени я тоже, естественно, не открою. По нашей девочке я просто схожу с ума. Я так давно хотел ребенка! Порой мне кажется, что Ирина меня к ней слегка ревнует. Работа, которой я занимаюсь, честная и порядочная, не то что прежде. Я тоже стал другим — настолько, к примеру, порядочным, что довольно сложными обходными путями выплатил свои долги перед «Блицем» и задолженности по налогам. И я до сих пор капли в рот не беру…
А тогда мы надолго задержались у Петера Бленхайма, потому что нам надо было очень срочно, и он начал работу прямо при нас. Прежде всего он сделал с нас фотографии для паспортов, вместе с нами перерыл кучу бланков и формуляров из двух своих коллекций, и мы вместе скомпоновали две новые жизни: одну Ирине, другую мне — со всеми именами, местами и датами.
— Эти даты и эти названия вы теперь должны навсегда запечатлеть в вашей памяти — наставлял нас Петер Бленхайм. — Выучить наизусть.
— Да, — сказал я. Мы и вправду еще долго после нашего отъезда проделывали эти ночные побудки.
— Я всегда говорю, что и стопроцентно безупречно сфальсифицированные документы не помогут, если человек на сто процентов не сфальсифицирует себя, — терпеливо объяснял Бленхайм.
Тут я посмотрел на Ирину, а потом на него.
— В чем дело? — спросил он.
— У вас такой акцент, такой легкий говор. Вы ведь не из Франкфурта?
— Нет, — с улыбкой ответил он и сложил кончики пальцев. — Я не отсюда, хотя прожил здесь уже целую вечность. А этот акцент, смешно, но я просто не избавляюсь от него.
— А откуда вы? — осторожно спросил я. — Из Австрии?
— Еще чуток дальше, — улыбнулся он. — Из Богемии. Оттуда я родом. Там родились мои родители и все мои предки. У нас было небольшое подворье в Шпиндлермюле.
— Шпиндлермюле? А где это? — поинтересовалась Ирина.
— В Ризенгебирге. Неподалеку от Белого Луга. Это, знаете, огромное верховое болото. Вы не поверите, но когда я окончил школу, я продолжал учебу дальше. В Вене. Штудировал философию! — Он рассмеялся. — Удивлены, да?
— Да. — Я посмотрел на Ирину, она ответила мне тем же взглядом.
— Но это было недолго. Потом я повстречался с людьми этого круга и бросил учебу. Вскоре после этого умерли мои родители. Усадьбу я продал… — Он посмотрел перед собой долгим взглядом. — Но это были замечательные времена, тогда, в университете. На каникулы я приезжал домой в Шпиндлермюле, в Белый Луг. Каждое лето приезжал. — Его улыбка стала еще шире. — Тогда у меня была там любовь, целое лето. С девушкой, которая тоже приехала из Вены. Она работала в детском доме. Воспитательницей. Красивая была девушка — и любовь красивая. Да, а теперь вот и жизнь пролетела…
— Ваша подруга была воспитательницей?! — воскликнула Ирина.
— Говорю же вам. Тогда там было много воспитательниц. Молодых. Молодых и красивых. Но эта мне нравилась больше всех. Все у нас длилось несколько месяцев, пока мы не расстались. Но это была настоящая, подлинная любовь! А у нее, к тому же, еще и первая… хотя она была немножко старше меня… — Он с тоскою покачал головой, старый человек, вспоминающий свою юность. — Иногда — да что там, часто — я думаю о ней. А еще чаще она мне снится, она и то чудное лето, и бескрайнее великолепное болото. Но… — Внезапно он умолк.
— Но? — не отставала Ирина.
— Но зато я могу делать, что хочу, размышлять, обдумывать, исследовать. Ничего не поделаешь! Что вы хотите?! Этому уже без малого сорок лет, я уж и не помню точно, в каком году это было… Да… А имя девушки…
— Имя?! — не выдержала Ирина.
— Нет, имя тоже забыл. — Он застенчиво улыбнулся и сложил кончики все еще прекрасных пальцев, смуглый человек с каштановой шевелюрой, так напоминающий белку. В его темных блестящих глазах застыло выражение изумления и печали, оттого что мы забываем в этом мире все. Боль и обиды, но и красоту и любовь — так скоро забываем.