Из дневников
Шрифт:
Действительно, жизнь моя порой горька – быть может потому, что я самолюбив, а может потому, что я растяпа. И мысль, что отныне я стану пламенным патриотом, утоляет мою печаль. Я не совершу ничего великого, но может быть я принесу какую-нибудь, пусть самую маленькую и незаметную, капельку меда в родной улей. С полной искренностью говорю, что в этом я найду утешение. Возможно, это не что иное, как особый род тщеславия, но я от него не отступлюсь. А может мне еще улыбнется счастье… может, исполнятся надежды Янека… Я был бы тогда непомерно счастлив, и мои друзья «могли бы сказать обо мне, что я ее любил…» [29]
29
…друзья «могли бы сказать обо мне, что я ее любил»… – неточно приведенные слова Инсарова («Накануне», глава XIV), которые Жеромский неоднократно цитирует в своем дневнике.
Я – не революционер, я – не человек действия. Как я уже писал на первой странице, я рефлектирующий интеллигент, я – олицетворенное психологическое самокопание, поэтическая
Я читаю Милля, поношу романтизм и даже чувства, а душа моя слагает оду в честь луны; рыдаю над Словацким и цитирую Конта. Это наш проклятый век порождает такие аномалии. В другое время я бы что-то представлял из себя… например, когда был в моде Вертер и мечтатели, умиравшие от чахотки.
«Ax – быть поэтом! Знаешь ли ты, девица, что это значит?» [30] А значит это быть очень несчастным, аномалией, эксцентричным существом, ненужной рухлядью, нулем. А жить надо…
Поэтому пусть никто не смеет отнимать у меня любовь к родине! Эта звезда будет светить мне, хотя бы все вокруг стали космополитами.
Другой вопрос – какой избрать путь, чтобы эту капельку меда… Шумно будет все это обсуждаться завтра на улице Гортензии… С нетерпением жду собрания. Вацлав пойдет туда впервые. Буду громить его космополитизм – и чего не смогу доказать в гражданском споре, докажу тумаками на его спине.
30
Строка из стихотворения польской писательницы Нарцизы Жмиховской (1819–1876) «Счастье поэта» (1841).
Вот только чтение стихов… [31] Я совсем стал eine Deklamatormaschiene. [32]
Итак, завтра напишу обо всем, что услышу. А что я представляю собой сейчас – уже ясно.
Я – красный патриот (насколько такой желчный поэт, как я, может быть красным).
31 января 1887 г.Этюд третий. Конопницкая.
Заклинаю живых: пусть надежд не теряют, Пред народом несут просвещения факел…31
В гимназические и студенческие годы Жеромский был признанным в кругу своих товарищей декламатором и часто выступал с чтением стихотворений Мицкевича, Словацкого и других поэтов.
32
Машина-декламатор (нем.).
Этот страстный призыв умирающей истерзанной души, последнее заклинание [33] человека, который, подобно Мюссе, своим больным детским сердцем заглядывал в будущее и предугадывал его, неразрывно связан с поэзией наших дней, с поэзией Асныка и Конопницкой. Об Асныке я уже говорил, [34] теперь на очереди Конопницкая.
После появления на свет «Еженедельного обозрения», [35] которое, как нас учил Бем, возвещало наступление эпохи критики и журналистики, неумолимый меч иронии систематически разил последних могикан великой армии Мицкевича. И романтизма не стало.
33
…последнее заклинание… – В качестве эпиграфа Жеромский приводит строки из стихотворения Ю. Словацкого «Мое завещание» (перевод Н. Асеева). Это стихотворение было написано поэтом в конце 1839 – начале 1840 г., то есть приблизительно за десять лет до смерти, и Жеромский ошибался, называя его «последним заклинанием» поэта.
34
В дневниковой записи от 18.XII 1886 г. Жеромский набросал литературный портрет польского поэта А. Асныка (1838–1897). Это был его второй «этюд»; первый (запись от 30.XI 1886 г.) посвящался А. Мицкевичу.
35
«Еженедельное обозрение»– общественно-политический и литературный журнал, основанный в Варшаве в 1866 г. и ставший ведущим органом варшавских позитивистов. Печатавшиеся в нем и в других журналах 'этого направления («Нива», «Домашний опекун», «Правда» и др.) публицисты повели атаку против романтической поэзии (статья редактора журнала А. Вислицкого «Горох об стену», 1867).
заявлял Охорович [36] в то время, как Ожешко убивала романтизм своим образом «Convaliusa Convaliorum», [37] а Свентоховский [38] зло издевался над ним.
36
Жеромский ошибочно
37
«Convalius Convaliorum»– прозвище поэта Панталеона Квятковского, персонажа повести Ожешко «В клетке» (1870). Образ этого поэта, эпигона романтизма, нарисован писательницей в сатирических, карикатурных тонах.
38
СвентоховскийАлександр (1849–1938) – публицист позитивистского направления. В 1870–1878 гг. сотрудничал главным образом в «Еженедельном обозрении».
Застыдились Асписы, Фаленские [39] е tutti quanti, [40] торжественно порвали струны своих звучных лютней и гордо объявили: песен не будет!
И долго не было песен. Все бросились стремглав умываться ледяной водой рассудка, протрезвляться, протирать глаза. Стали учиться. Натиску фаланги, которую я вынужден здесь окрестить пошлым именем «позитивизма», поддались даже старики, сидевшие в своих извечных «Колосьях», «Варшавских библиотеках», «Еженедельниках». [41]
39
АсписБогумил (1842–1898) – второстепенный польский поэт, эпигон романтизма. ФаленскийФелициан (1825–1910) – польский поэт, автор лирических стихотворений и драм, переводов (главным образом из древних и итальянских поэтов).
40
И им подобные (итал).
41
…в «Колосьях», «Варшавских библиотеках», «Еженедельниках»… – то есть в журналах так называемого консервативного, шляхетского лагеря, который на первых порах в штыки принял новое позитивистское течение. Однако горячая вначале борьба «старых» с «молодыми» вскоре закончилась примирением: расхождения между ними в сущности никогда не были большими, поскольку позитивисты, являясь идеологами нарождающейся буржуазии, не стремились к изменению основ существующего строя.
Все пришло в движение – все начали учиться у Европы, наспех вбивать себе в голову премудрости контов, дарвинов, миллей, боклей. Можно смело сказать, что польская интеллигенция сделала шаг вперед. И, как при любых внезапных переворотах, – нашим продвижением многое было сметено, многое растоптано. Не менее двадцати лет прошло, прежде чем мы подумали, что надо также и создавать – и начали создавать. Вот к этому созидающему, возрождающему и врачующему отряду принадлежит наша поэтесса.
Что песня? Звук пустой и ветра дуновенье! Искусство с истиной не выдержит сравненья! Поэзии дано быть только пустоцветом… Но нынче ей конец! Приказано поэтам Из города уйти с венцами на челе. За ними заперли афинские ворота… — Так полагал судья. Но что там? На земле Неясное происходило что-то. Глаза раскрыв, ребенок ввысь глядел И озирал зари пылающей предел В восторженном самозабвенье! И он дрожал от страстного волненья, И руки простирал, и чистый, как кристалл, Он слово: лютня! лютня! прошептал… Что это, боги?… Вновь поэт явился?… —говорит она в своем «Вступлении». [42] Она говорит здесь, что чувство необходимо для интеллекта, для жизни. Можно отвергать поэтический лепет, но нельзя уничтожать поэзию как фактор цивилизации.
Какова же эта новая поэзия? Ибо после взбучки, которую ей задали позитивисты, она должна быть новой.
Конопницкая определяет ее так:
Не петь с тобой мне, соловей лесной! Не с вами, розы, расцветать весной Вблизи дорог, где тысячи несчастных Идут, гонимы бурей бытия, Не быть мне солнцем в небесах бесстрастных, — Нет! с человеком буду плакать я! [43]42
«Вступление»– название стихотворения, которым открывается первый том стихотворений Конопницкой («Стихотворения», 1881); Жеромский цитирует конец стихотворения, за исключением пяти строк. Перевод Д. Самойлова.
43
Жеромский цитирует, опуская две строки, стихотворение Конопницкой «Отрывок» (цикл «Картинки», 1883). Перевод Д. Самойлова.
Таким образом, Конопницкая в своих стихах поведает нам о человеке, о его тяжелой доле, о нищете, слезах. Итак, она покидает таинственный мир эльфов и русалок – порывает с романтизмом, романтизмом в узком смысле слова, рожденным вдохновением Мицкевича и берущим свое начало от Клопштока и Гете.
Грань между этими понятиями очень тонка, но она существует и существует именно у Конопницкой. Она – родоначальница новой поэзии и единственная ее представительница. Приглядимся же к этой особе…