Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

— Бешеный, смирись! Откинь свое поползновенье. Далече родимая сторона. Могила тебе будет мать, гроб — жилище, червям ты будешь пища! Смирись, пес!

Но князь Иван и головы к нему не повернул. Он стал твердить свое, то, что складывал теперь без счету в промежутках между колокольным звоном и даже под звон колокольный:

Не привык с неучеными играть, Ни грубости нрава их стяжать…

Он томился без бумаги и пера. Ему нужно было записать и это и многое другое, что сложил он, что передумал и что вспомнил за долгие дни в молчательной келье и за бесконечные ночи на соломенном тюфяке. «Вещи и дела, кои незаписанными пребывают,

тьмою покрываются и забвению предаются; записанные же — как одушевленные бывают и правильно показуют». Где читал князь Иван наставление это? Все смешалось, все перепуталось у него в голове, не вспомнить теперь. Даже какой день сегодня, и то наверняка сказать князь Иван не мог. Взяли его в понедельник? В понедельник. Непутевый, говорят, день понедельник. Пустое это. Обычно князю Ивану не везло в пятницу. Отец умер в пятницу; голову князю Ивану прошиб Пятунька в пятницу; царя Димитрия Шуйские убили тоже в пятницу в ночь. От того и пошло. И как ввязался он в дела эти, дукс Иван, подлинно Рюрикова рода князь? Как это вышло, что принял он петуха за синицу, стал полякам норовить, в гусарское платье рядиться, к пустячным затеям приставать?

«Не я один, не я один, — пробовал утешить себя князь Иван. — Вот и Петрак Басманов, Масальский-Рубец…» Ну, да и что он теперь, Петрак непутевый, потерянная голова! И князь Иван — непутевый, потому что нет ему пути, не станет ему теперь удачи ни в чем. Конечно, может не на век ему тюрьма монастырская, да не выпрямится уже князь Иван, не расправится, полной грудью не дохнет, во французскую землю послом государевым не поедет. Не взлетит ясным соколом, ни белым кречетом, ни сизым голубем, ни серым ястребом. В деревнишке своей, в Бурцовой в Переяславской, окончит он свою жизнь, иссякнут там его дни, тьмою покрытые, забвению преданные.

Так, дни… Вот уже и нынче какой день, не упомнит князь Иван. Засумерничало в келье, в молчательной келье… А на дворе снег? Перепуталось все; расплылось, как кисель. А князь Иван теперь, как муха в киселе, в молчательной келье своей, в липкие сумерки, расплывшиеся кругом.

Скоро выползла крыса, пробежала из-под лавки в угол. Другая шарахнулась у князя Ивана в ногах. Но князь Иван остался на лавке у себя неподвижно, все силясь вспомнить, какой же нынче день.

— Отче, — обратился он к тюремному старцу, когда тот снова приоткрыл немного дверь, чтобы поставить на пол заточнику его скудную пищу. — Скажи ты мне, отче…

Но Исайя сразу хлопнул дверью.

— Бешеный! — крикнул он в скважину. — Поползновение твое известно. Мука тебе вечная уготована в аду. Смола, сера, пламя… Покайся и смирись. Говорю тебе от писания святых апостолов и отцов: прах мы все и навоз. Навоз ты. Тьфу!

И звякнул замётом дверным.

XXV. Разговор на колокольне

Так прошло полторы недели.

Через полторы недели прибрели в монастырь двое. Они обошли все церкви монастырские, во всех четырех церквах слушали молебное пение, всюду и сами молились истово, крестились размашисто, коленопреклонялись грузно и часто. Но дали на монастырь — один полушку, другой копейку.

В полдень, когда оттрапезовала монастырская братия, оба богомольца предстали перед келарем [172] отцом Агапитом. Агапит, тучный человек с шелковой бородой, играя четками, оглядел обоих; неказисты они показались ему: народ лапотный, монастырю, правда, очень нужный, да один ветх, другой хил.

Ветхий человек назвался алексинцем, именем Акилла, прозвища не упомнит. Живал-де он, Акилла, по многим монастырям в нищих старцах. И пошел было на Соловки, да зима, вишь, завернула рано, человеченко он ветхий, замерзнет либо волку в пасть попадет. И молит он, Акилла: позволил бы отец келарь пожить ему в Иосифовой обители в нищих же старцах до весны. Жить будет с убогими на нищем дворе и кормиться станет от богомольцев, Христовым именем. А вкладу

он дает в монастырь гривну с полгривной.

172

Келарь заведовал в православном монастыре хозяйством, благоустройством и внутренним распорядком.

Другой, пришедший вместе с Акиллой, был и вовсе замухрыш; борода клочьями, паленая, латаный армяк, одно слово — голь да перетыка. «Хмельным, что ли, мужик сей зашибается? — раздумывал Агапит, считая заплаты на мужичьей сермяге. — Али на роду ему написано пребывать в скудости и горе мыкать?»

Мужик же тем временем мял в руке шапку и плакался слезно:

— Имя мне Кузьма, батька звали Михаилом, прозвище мне Лукошко. Мужик я не здешний и не окольный, жил на Белоозере в бобылях в Кирилловом монастыре. Да приставили меня к отцу игумену воду ему в хоромы возить, печи топить, дрова таскать. Да игумен, отец Сильверст, напившись пьян, призывал меня в келью не однажды и в келье меня бивал, и под пол сажал, и, по доске скачучи и пляшучи, панихиду мне пел. И бороду мне свечкой подпалил, и ребро продавил, ранил меня тяжелыми ранами в голову, в руку и в грудь. И я, грешен, не стерпел его бойла и из монастыря ушел, меж дворами волочился немалое время и прибрел теперь на Волок в Иосифов монастырь прискорбен весьма. Не дай, отец честной, мне голодною смертию погинуть, позволь мне тут жить в работниках-бобылях.

Отец Агапит гладил свою бороду, перебирал ее по шелковистым прядям, подбивал исподнизу, чтобы была ладней и пышней. И думал: «Люд набеглый, мужики приблудные, время нынче немирное, не было б от них обители порухи. Да вот же ж обезлюдела обитель наша, разбежались работники, дровец охапку и то бывает принести некому. Да и правду сказывает мужик: «Сильверст белозерский — бражник лютый: полмонастыря пропил, другую половину расстриге московскому расточил. И тоже правда, что Сильверст, напившись пьян, скачет козлом и поет невесть что. Это так. Правда твоя, мужик». И отец Агапит определил: Акиллу — на нищий двор, Кузьму — на двор бобыльский. Будет нищий старец на паперти стоять, а мужик белозерский воду возить и дрова таскать. Ибо мужикам этим привычны дела такие.

Уже через час после того выехал Кузёмка из Водовозных ворот к речке с черпаком на длинной жерди и двумя бочками, поставленными на дровни и накрытыми рогожей. Акилла ж, переваливаясь на своих клюшках, бродил по дворам, терся подле башен, заглянул на старую воскобойню, задрал голову на Ларку-звонаря, который, распялившись на колокольне, вел малый звон.

Проходя дворами, увидел Акилла в отдалении бугор, белый от снега, и услышал вопль, исходивший из отверстия наверху бугра. Акилла остановился, поднес ладонь к уху, но из-за бугра выскочил какой-то бешеный старец, седой и косматый, бросился к Акилле, стукнул его кулаком в горб, стал гнать его прочь:

— Беги отсель, свинья, неспасенная твоя душа! На тридцать шагов отбегай, больше отбегай, на полдевяноста с пятком отбегай, слух затворяй, тьфу тебе, нищеброд окаянный!

Акилла зафырчал, но отошел шагов на тридцать, остановился, обернулся, но бешеный старец опять бросился к нему, потрясая кулаками. Акилла еще отошел и снова очутился у колокольни. Там начался теперь трезвон в большие колокола, и снизу виден был в проемах звонарь, совсем еще безусый парень, повисший на языке огромного колокола, раскачивавшийся вместе с языком колокольным от удара к удару.

Так… Акилла оглянулся кругом: старца бешеного не видно нигде; вопля не слышно из-за колокольного звона; дверка на колокольню полуоткрыта стоит. Потянул носом Акилла, переложил клюшки из руки в руку, в дверку протиснулся и, задыхаясь, стал по кирпичной лестнице, крутой и скользкой, пялиться вверх.

Добро, туговат был на ухо Акилла, не то не выдержать бы ему звона Ларкиного, который вблизи мог бы и не Акиллу свалить с ног. Ларка звонил и кричал от неистовства и пел, извиваясь под колоколами: